С наигранно виноватым видом я склоняю голову набок. Конечно, ему не может нравиться эта картина: я в шикарном платье, окруженная не менее шикарно одетыми молодыми джентльменами, эдакими марионетками, которых за ниточки будет дергать в этот вечер мой отец. Да меня и саму она не очень-то прельщала, и меньше всего – этот хваленый сэр Томас Бигглсуэйд. Мне почему-то кажется, что в этот раз будет очень трудно отвадить очередного жениха, которого хочет навязать мне отец.

– И все же, Дотти, разве тебе не хочется просто повеселиться?

– Если честно, я, может, и повеселилась бы немного, но перспектива присутствия там одной дамы не оставляет и шанса на радость и веселье. Меня трясет от одного ее имени! А я вынуждена была пригласить ее по настоянию отца…

– Миссис Пирс? – спрашивает Дэвид с сочувствием в голосе… Если бы не присутствие Тильды, он бы в знак поддержки обнял меня.

– Я ничего не могла поделать. Папа не оставил мне выбора.

– Ох, моя бедная Дотти!

Дэвид приостанавливается и поглаживает рукой огромный лист пальмы.

– А почему бы тебе не…

Я тоже останавливаюсь рядом с Дэвидом и смотрю ему прямо в глаза.

– Почему бы тебе не начать свою жизнь? – продолжает он. – Ты была хозяйкой в этом доме столько лет, тебе будет трудно уживаться с другой женщиной. Даже если твой отец остановил бы выбор на самой достойной.

– Да, Дэвид, похоже, ты прав…

– Ну и пусть! Пусть он женится на ком хочет! Удачи ему! А когда они хватятся тебя, мы будем уже далеко, в нашем маленьком уютном домике. И бог с ними, с деньгами. Мы не пропадем!

Наивная, чистая душа! Как бы я хотела быть хоть немного такой, как он! Я не сомневаюсь, что он смог бы это сделать: все забыть и простить, начать с чистого листа. Но одна мысль о том, что в нашем с отцом доме, в котором долгое время хозяйкой была моя милая мамочка, воцарится эта жуткая особа… Одна мысль об этом рождает во мне столько черных и нехристианских чувств, что они смогли бы отравить нашу жизнь, где бы мы ни были.

– Если честно, мой дорогой, я думаю, что он добивается именно этого: чтобы я вышла замуж и покинула наш дом, и тогда его любовница наконец сможет занять мое место.

Между пальмами мелькает Тильда, и от меня не ускользает ее очередной колкий взгляд.

– А если у них будут дети, то я не смогу получить дом в наследство.

– И что? Как это может повлиять на нашу жизнь?

– Не сильно, я думаю. Но моя мама там, на небесах, вряд ли будет рада такому повороту событий…

В густой листве медленно поднимается облачко пара. Воображение тут же подсказывает, что это дух моей мамы, мятущийся, не знающий покоя и никогда не покидающий меня.

– Это прежде всего ее дом, понимаешь? Папино состояние – это в основном ее деньги. И ты только представь, что все это достанется ужасной миссис Пирс и ее детям!

– Твоей маме больше всего хотелось бы только одного: чтобы ты была счастлива, Дотти!

Я смотрю на его честное молодое лицо, на котором из-за жары выступили мелкие капельки пота. Да, в этих вопросах он никогда не сможет понять меня до конца. У него череп такой правильной формы, без единого изъяна… Достойнейший человек. А у меня же на черепе…

– Я думаю, твоя мама спросила бы тебя то же, что и я вот уже столько раз спрашивал: чего ты медлишь? Чего именно ждешь?

Я пытаюсь подобрать нужные слова для ответа, но не могу. Если честно, я жду какого-то чуда. Жду, что найдется способ выйти замуж за того, кого я люблю, не услышав при этом, как за моей спиной навсегда захлопнутся двери родного дома. Я хочу стать женой Дэвида, не перестав быть дочерью моей матери. Ну не может мир быть таким жестоким, чтобы ставить меня перед выбором: или любовь, или то, что принадлежит мне по праву.

– Ты прав, время идет… – медленно говорю я. – Мне стоит назначить дату…

В это мгновение перед нами появляется Тильда. Щеки ее горят, но явно не от смущения. Она вся красная, как помидор.

– Прошу прощения, мисс, но нам лучше поспешить домой.

Наш дом стал похож на усыпальницу: плотные занавески задернуты, ни один лучик света не проникает в комнаты; все часы остановлены и показывают время последнего хриплого вздоха Наоми. Плакать я больше не могу. Нет ни сил, ни слез. Порой мне кажется, что сердце мое вообще перестало биться.

Ночью меня продолжают мучить кошмары. В них уже не потоки крови, сопровождавшие момент рождения Наоми, а ее мучительная агония. Я вижу ее маленькое личико, белое, как мел. Иногда оно как две капли воды похоже на мое. А иногда я вижу свою руку, плотно сжимающую ее шею. В такие моменты я плачу во сне и молю, чтобы кто-то остановил меня. Но никто не подходит ко мне, чтобы успокоить и приласкать, сказав, что это всего лишь дурной сон. Убитые горем, родители не отходят от тельца бедной Наоми. Они оставили меня одну с пустой колыбелькой в комнате. Меня крепко обнимал только мой корсет. Казалось, он врос в мое тело.

У нас не было отложенных денег, даже «на черный день». Мы очень боялись, что Наоми придется просто положить в общую могилу. Но добрая миссис Симмонс организовала сбор пожертвований на похороны малышки, и этих денег хватило на то, чтобы мы смогли похоронить ее на кладбище при церкви.

– Господи, мне так стыдно, – повторял без конца отец. – Я даже не могу похоронить мою маленькую дочку…

Можно подумать, что это и есть главное свойство хорошего отца – возможность похоронить своего ребенка.

В день похорон Наоми солнце, как назло, ярко светило с самого утра, и на небе не было ни облачка. Мама еле шла, опираясь на руку папы. Лицо ее было закрыто длинной черной вуалью, края которой доходили до середины юбки. Каждый шаг давался ей с большим трудом.

У меня же настрой был совсем другой: я стояла позади родителей и держалась довольно стойко.

Тело Наоми погрузили на обыкновенную тачку. Так и повезли в последний путь бедняжку, закутанную в пеленки. Колеса с неуместной веселостью запрыгали по мостовой.

Мы медленно шли за тачкой. Вокруг нас расцветало молодое лето. Жаркий ветерок доносил всевозможные запахи с реки, а иногда до нас долетал другой запах, шедший явно из тачки: тяжелый и гнилостный, словно от тухлого мяса.

Я обливалась по́том в своей лучшей блузке, которую покрасила в черный цвет специально для похорон. Под ней меня все так же крепко сжимал корсет, отчего было еще тяжелее. Я изнемогала от жары и духоты по заслугам. Но бедная Наоми не заслужила таких нищенских похорон. Ее маленькое тельце тряслось в тачке и покрывалось пылью, летевшей из-под колес. Как жаль, что собранных денег не хватило даже на самый дешевый гробик! Но похороны – это довольно дорогостоящее дело, и очень прибыльный бизнес, мисс, вы же знаете…

На ярко-голубом небе по-прежнему не было ни облачка. Мы зашли на территорию церковного дворика. Повсюду скульптуры ангелов и замшелые каменные черепа, тонущие в зарослях папоротника и крапивы. Мы обступили прямоугольную свежевырытую могилку. Такую малюсенькую… Прямо как выгребная яма…

А ведь совсем недавно мы таким же составом крестили Наоми в нашей маленькой часовне… Но сегодня на лице священника читалось страдание. И голос его был очень хриплым, когда он произносил: «А я знаю, Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию, и я во плоти моей узрю Бога».

Мама стояла, не шелохнувшись, пока не услышала тот гулкий звук, с которым тельце Наоми опустили в землю. В этот момент мама просто сложилась пополам, сотрясаемая рыданиями. Папа с большим трудом удержал ее, рыдая в голос вместе с ней, а мне хотелось быть где угодно и с кем угодно, только не созерцать это душераздирающее зрелище.

Викарий начал свою надгробную проповедь. Он много говорил об особой милости Господа к детям. Вот сейчас, думала я, сейчас кто-нибудь посмотрит на меня и догадается, что я натворила. И у меня просто разорвется сердце. Но никто не бросился на меня с обвинениями в смерти Наоми. Господь не испепелил внезапным ударом молнии. Комья земли посыпались на тельце Наоми. Даже из моих рук. И снова ничего. Викарий благословил меня, как и всех остальных, и напутствовал жить, любить и служить Господу.