Я вернулась домой, в свою комнату, где Уилки встретил меня радостным щебетом. Мне удалось отмыть пальцы от въевшейся в них типографской краски, но то, что я разузнала, теперь никак не идет у меня из головы. Я начинаю верить, что дети расплачиваются за грехи своих родителей. Лорд М. умер, не вынеся сплетен о себе, Джеймс Баттэрхэм сошел с ума и свел счеты с жизнью, ставшей для него невыносимой, а теперь вот несчастная Рут…

Я зачесываю волосы назад, скрепляю их шпильками и пытаюсь сосредоточиться. Нужно мыслить более рационально. Вынуждена признать: рассказ Рут так взбудоражил меня – гораздо больше, чем я ожидала, – что оценивать все трезво сейчас довольно трудно. И тем не менее я прихожу к одному очень важному выводу: то, что я узнала, само по себе очень печально, но эти факты доказывают, что Рут не лжет и не бредит. Она просто пытается хоть как-то справиться с тем непомерным горем, что обрушилось на нее.

Мне кажется, любой поймет ее.

Слегка подкрасив губы, я внимательно разглядываю свое отражение в зеркале. Честно говоря, мне не очень нравится то, что я вижу.

Я должна снова поехать к Рут. Конечно, я корю себя за то, что совсем забросила других заключенных: Лиз Картер, которую учу читать, и Дженни Хилл, которая постоянно нуждается в утешении. Но… Этим женщинам предстоит провести в стенах тюрьмы годы. Я еще не раз успею навестить их. А вот Рут… С ней другое дело…

К тому же она в прошлый раз закончила рассказ на самом интересном месте: на моменте знакомства со своей жертвой. И мне не терпится услышать эту историю.

Мое сердце колотится так часто! Глаза блестят, на щеках легкий румянец. Там, в камере Рут, лицо мое будет выглядеть намного живее и привлекательнее, чем на этом дурацком приеме в честь дня рождения. Возможно, папа не зря так обеспокоен этими моими визитами в тюрьму…

Говорят, пятна крови можно вывести уксусом. Добавить его в холодную воду и замочить белье. Но темная нутряная кровь въедается в ткань так глубоко, что ее не вывести потом ничем. Можно тереть до тех пор, пока не сотрешь в кровь ладони, – но все впустую.

Именно так и запачкались папиной кровью вещи от миссис Метьярд. Мы с мамой брели вперед, вдвоем неся большой мешок с одеждой и стараясь не наступать на выползавших отовсюду улиток и кучи лошадиного навоза. Лето было в самом разгаре. Повсюду вонь и мухи. Едкая белая дорожная пыль вздымалась из-под копыт лошадей, въедаясь в колеса повозок, и покрывала толстым слоем те травинки, которые еще не сгорели на нещадно палящем солнце. Мы даже не пытались укрыть нашу поклажу от сажи и копоти. Все приобрело какой-то грязно-коричневый цвет, переходящий в желтый в тех местах, где я пыталась отмыть папину кровь. Эти пятна выглядели не как последние капли жизненных сил папы, а, скорее, как содержимое ночного горшка.

Наверное, вы сочтете меня бессердечной, мисс, слыша все это. Мне казалось, что у меня сквозная дыра в том месте, где когда-то билось сердце. Мы с мамой потеряли всё. И всех. И вот бредем по грязной мостовой. Я постоянно окликаю почти ничего не видящую маму, чтобы она не споткнулась или не попала под лошадь. И просто не понимаю, как нам дальше жить.

Миссис Метьярд – это последний кредитор, с которым нам надо рассчитаться. Судебные приставы позволили нам забрать испорченные вещи, поскольку они принадлежали ей. Вот сейчас мы отдадим ей долг – а дальше остается только скитаться по улицам. У нас нет больше дома. А после самоубийства отца с нами никто не хочет знаться.

– Может, мы поедем к твоим родителям и попросим их приютить нас? – начала я ныть. – Я знаю, что им никогда не нравился папа, но теперь…

– Нет! – резко оборвала меня мама. – Я писала им много раз после твоего рождения, умоляя их простить меня и помириться. Но получила ответ только один раз! И там они называли твоего папу такими ужасными словами… Нет, я никогда не смогу простить им этого.

Губы ее снова задрожали, и она, еле сдерживая слезы, добавила:

– Хотя, возможно, они не так уж и неправы… Они, наверное, еще тогда понимали все лучше, чем я. Ведь он в итоге предал нас, разве нет? Оставил одних на семи ветрах. Ну разве не мерзавец? Они именно так и называли его. Как он мог?!

– Мама, он был не в себе. Тот, кто нажал на курок, не был папой.

– Нет? Тогда кто же это был, Рут? Скажи! – Мама смотрела на меня своими помутневшими глазами. Смотрела в упор, хотя почти не видела моего лица. – Скажи, Рут! Кто разрушил нашу семью?!

Она не понимала, что на самом деле это была я.

Мы все шли и шли. Улицы вокруг стали шире. Булыжник под ногами сменился гранитной крошкой. Запах лошадиного пота по-прежнему витал в воздухе, но повозки стали встречаться реже. Их сменили омнибусы, с дороги для которых я еле успевала увести маму на тротуар. Омнибусы были яркие, красочные, обклеенные всевозможными рекламными плакатами. А еще нам стали попадаться богато украшенные двухколесные экипажи. В этой части города уличные торговцы предлагали уже не мидии и маринованные моллюски, а кофе и имбирные пряники. Даже прохожие, что со смесью любопытства и презрения глазели на нас, были здесь другими, из явно более высоких слоев общества: женщины носили разноцветные платья из дорогих материалов, а у мужчин из карманов выглядывали золотые цепочки от часов.

Я вжимала голову в плечи и смотрела только на дорогу, пытаясь спрятать лицо за потрепанными полями капора. Теперь я понимаю, почему Розалинда Ордакл так смеялась надо мной. Вот он – ее мир. А вот это, может быть, ее слуга выгуливает холеных псов…

– Мы уже на Кросс-стрит? – озирается моя почти слепая мама.

– Да!

– Тогда нам надо пройти еще немного вперед. Ее магазин там, по левой стороне.

Магазин Метьярдов был самым последним на этой улице, сразу после парикмахерской. Помещение оказалось больше и просторнее, чем все остальные магазины на этой улице. Оно было похоже скорее на роскошные апартаменты. Я уже видела их вывеску, чуть поблекшую на жарком летнем солнце. И она была обрамлена бриллиантами. Нет, конечно, не настоящими, но эти ограненные прозрачные стекляшки так весело играли в лучах солнца! Несмотря на пыль и грязь вокруг, витрина Метьярдов была отмыта до блеска. В ней стояли манекены. Между ними висели птичьи клетки, увитые цветами, выполненными из разноцветного шелка. Внизу витрина была устлана красным гринсбоном [485]. В углу виднелась красивая корзинка для пикника.

Когда мы подошли ближе, я смогла рассмотреть платья, надетые на манекены. Мне казалось, что я уже разучилась радоваться и улыбаться после всего, что произошло… Но когда я увидела все эти оборочки, рюшечки и атласные ленточки… Жизнь будто снова заиграла всеми цветами, хоть на пару мгновений! Ах, какой муаровый пеньюар нежно-розового цвета из блестящего на солнце шелка! А какие рукава-фонарики на лазоревом дорожном платье! И какой пелисс [486] цвета свежей мяты, с серебряными пуговицами и атласными лентами… Нанковые [487] перчатки, канифасовые [488] шали… Мне так хотелось потрогать все это, а лучше скупить всю витрину… Хотелось до боли… И слезы сами покатились из моих глаз.

– С черного хода, Рут!

Не для нас эти чисто выметенные широкие каменные ступени, расположенные между шикарными витринами.

Мы обогнули дом и вошли в деревянные ворота на скрипучих петлях. За ними был огороженный каменной стеной довольно неухоженный участок земли. Над ним то тут, то там торчали дымоходы. Посреди квадрата грязи горбилось корявое дерево. В шести-семи футах от него в земле виднелся железный люк с большим кольцом на крышке.

– Мама, а что у них там, под люком?

Мама вздрогнула, но не посмотрела туда, куда я показывала. После недолгого молчания она сказала: