– Дело не в этом.

Я не сказал ни дедушке, ни бабушке о том, что Сверчок убил папу. И не собирался им говорить.

– Просто плохо себя чувствую.

Я врал лишь отчасти. С каждым днем нарушения в моем организме становились все очевиднее. Болела голова, как будто на нее надели ужасно тесную шапку, я практически не мог есть, на четвертый день поднялась температура, у меня пропали силы, я не мог встать с постели. Я никак не мог уснуть, а если и засыпал, мне снились четкие цветные сны. Во сне не происходило ничего хорошего. Чтобы выскочить из этого состояния, я открывал глаза. Но замечал, что наяву мне еще хуже, чем во сне, и опять закрывал глаза. Все повторялось. Дедушка и бабушка беспокоились обо мне, хотели отвести меня в больницу, но я говорил одно: что я против.

– Так и умереть недолго.

У них были очень грустные лица, но я не испытывал никаких угрызений совести. На самом деле я был бы не прочь умереть, ослабив свой организм до предела. Я не понимал: если вокруг только такое, то зачем вообще жить? Если и было что-то хорошее, то тут же происходило что-то плохое. И это плохое после хорошего казалось еще более плохим. Ну и пусть тогда все становится хуже и хуже. Мне хотелось навсегда отправиться туда, где не происходит ничего хорошего.

Прошло еще два дня.

Дедушка с бабушкой ушли куда-то ранним утром. Может быть, отправились в какую-нибудь клинику проконсультироваться о моем здоровье. Не в педиатрию или к терапевту, а в клинику душевных болезней. Только смысла в этом не было никакого.

Я повернулся на бок, лежа под одеялом, и на глаза мне попался магнитофон, стоявший у стены. В маленьком окошечке виднелась пленка, которую дал мне дедушка. Пустая кассета, на которую мы со Сверчком записали всякую ерунду, дурачась в сарае. Только я об этом вспомнил, как мне показалось, что в комнате сидит Сверчок, и я почувствовал жар, распространяющийся по макушке. Я тут же поднялся, достал кассету из магнитофона, бросил ее на пол и стал бить по ней правым кулаком, как молотком. Но она не сломалась. Тогда я встал и начал давить ее ногой. Она все равно не поддавалась. Тогда я взял со стола электроточилку для карандашей и со всей силы опустил ее на кассету. Послышался хруст, пластик раскололся. Я продолжал бить по кассете точилкой, и она разлетелась на бесчисленные куски. Из кассеты выскочила тонкая черная пленка, напоминающая бесконечное количество переплетенных червей.

Стрелки часов показывали начало одиннадцатого.

Звонок не звонил. Слышался только стрекот цикад.

Вчера около десяти утра опять раздался звонок. Дедушка ушел помогать на соседнее поле, а бабушка сидела в туалете, так что в прихожую выйти было некому. Звонок звонил много раз, однако я продолжал игнорировать его. Но с каждым звоном во мне росло раздражение, и постепенно мне стало казаться, что звук попадает прямиком мне в голову, минуя уши. На седьмой раз я уже не мог терпеть. Выбежал из комнаты, ворвался в прихожую и с такой силой раскрыл дверь, что чуть не разбил стекло.

Передо мной стоял Сверчок с испуганным лицом. Он сильно похудел за эти шесть дней, обострились скулы, и, может быть, из-за этого расстояние между его глазами казалось шире, чем обычно.

– Никогда не приходи больше.

Сверчок не смотрел мне в глаза. Его огромное тело будто сжалось, руки повисли, как плети, словно ни на что не годились.

– Что ты повадился ходить сюда? Ты мне мешаешь. Поэтому-то тебя никто и не любит – ты совсем не думаешь о других, даже сейчас. Ты, наверное, вообще не обращаешь на это внимания?.. Знаешь, что? Тебя никто не любит. Ни Журавль, ни Камиму, ни Симому, ни я.

У меня было такое чувство, будто я со всей силы сжимал протухший плод. В руке оставался запах гнили, она была перепачкана раздробленными кусками фрукта, а я вытирал ее о лицо моего собеседника.

– Даже твое прозвище тебе дали потому, что у тебя между глазами большое расстояние. А ты и не знал? Тебя все за дурака держат. Да ты и в самом деле дурак.

Я не мог остановиться. Да и не хотел. Я знал, что слова, которые зрели в моем горле и которые я был готов сейчас произнести, нельзя будет изменить никогда. Но я все равно сказал:

– Лучше бы ты свалился в реку и сдох, когда хотел набрать там воды.

Зрачки Сверчка на мгновение дрогнули, и он посмотрел мне в лицо.

– Тогда мой отец был бы сейчас жив.

Я закрыл дверь. Сверчка больше не было видно. Я вернулся в комнату и зажмурил глаза. Что он делал, я не знаю. Может, тихонько плакал у входа или зарыдал, вернувшись домой. А может, толком и не понял моих слов – дурак же, как ни крути.

Бабушка вернулась из туалета в комнату.

– Кто это был? Минагава?

Я не ответил. Бабушка тоже молчала. Она посидела около моей подушки некоторое время, бесшумно встала и вышла из комнаты.

Скорее всего, Сверчок больше не придет ко мне.

И пусть я вроде бы хотел, чтобы так и было, в глазах у меня чувствовался жар, а в глубине носа болело.

Я протянул руку и придвинул к себе магнитофон. За ним валялась кассета, на которой было написано «Салют любви путешественников». С тех пор как мы со Сверчком начали дурачиться в сарае, я ни разу не слушал эту пленку. Я вставил ее в магнитофон, перемотал и включил. Дедушка и бабушка, моложе, чем сейчас, мама, которая меня еще не бросила, папа, который еще был жив… Я закрыл глаза и попытался представить себя двухлетнего. И пока я пребывал в этом ощущении, у меня было будущее, которое я мог изменить.

На следующее утро меня посадили в машину. Дедушка, сидевший на водительском сиденье, посмотрел на меня через зеркало заднего вида.

– Мы вчера поговорили с доктором, он в курсе всего.

Бабушка села не рядом со мной, а на переднее пассажирское сиденье, так как на заднем для нее не было места. Там стояла сумка для путешествий с моей пижамой, которую я обычно носил, и с туалетными принадлежностями.

Значит, вчера они все-таки ездили в больницу. А раз они взяли с собой и пижаму, и туалетные принадлежности, быстро я домой вряд ли вернусь.

Но от болезни своей я точно не вылечусь. Не вылечусь, потому что не хочу. Хочу, чтобы она прогрессировала. А еще хочу, чтобы после каких-нибудь моих действий мир перед моими глазами взял и исчез. Врач, который будет осматривать меня, конечно же, удивится, если спустя несколько дней у меня не будет никаких улучшений. Несмотря на то, что дедушка с бабушкой ему «все» рассказали. Несмотря на то, что он «все» понял. Самого главного-то он и не знает.

– Сюити, не волнуйся, все будет хорошо.

Бабушка повернулась ко мне с переднего сиденья и заглянула мне в глаза, как будто искала что-то. Через некоторое время, уж не знаю, нашла она или нет, бабушка резко опустила глаза и повернулась вперед.

Двигатель урчал, колеса с шелестом проезжали по гравию. За окном, удаляясь, менялся пейзаж. Машина стала спускаться по некрутому склону среди полей. Я опустил голову и стал рассматривать свои белые кроссовки. На левом носке застыла капля сока яммо. Я впервые с того дня надел эти кроссовки. Когда мы со Сверчком ходили к сосне-с-корнями или играли в сарае, я носил пляжные шлепки. Поэтому и не заметил этого пятна на кроссовках. Я потер пятно пяткой правой ноги. Но оно не исчезло, только стало еще грязнее, коричневого цвета.

– О, по-моему, это машина Минагавы.

Услышав слова дедушки, я весь напрягся. Поднял голову и увидел маленькую квадратную серую машинку. Они ехали в ту сторону, где был один-единственный дом. Поэтому можно было предположить только одно: они ехали к нам. Может быть, Сверчок рассказал что-то своим родителям? Может, они едут извиняться всей семьей?

Но, когда машина поравнялась с нами, Сверчка я в ней не увидел. За рулем сидела огромная женщина, на пассажирском месте – мужчина немного поменьше. Родители Сверчка, которых я видел впервые. Мы ехали по левой полосе, они по правой. В нескольких метрах друг от друга обе машины остановились. Дедушка опустил стекло и высунулся из автомобиля.