— Мисс Берг? — сказала Уорфилд. — Ваш ответ?

— Ваша Честь, — сказала Берг, — если бы подсудимый перестал перебивать меня до того, как я закончу фразу, он бы услышал, что у нас были — именно так, в прошедшем времени — технические трудности. Они устранены, и у меня с собой видеозаписи и с нагрудной камеры, и из патрульной машины, готова передать их стороне защиты сегодня. Более того, штат решительно отвергает любые намеки на затягивание или давление на подсудимого с целью срыва сроков. Мы готовы начинать, Ваша Честь. Нам не нужны отсрочки.

— Очень хорошо, — сказала Уорфилд. — Передайте записи защите, и мы…

— Ваша Честь, по порядку ведения, — сказал я.

— В чем дело, мистер Холлер? — спросила судья. — Я теряю терпение.

— Обвинитель только что назвала меня подсудимым, — сказал я. — Да, я подсудимый по делу, но, выступая в суде, я — адвокат защиты. Прошу суд указать мисс Берг обращаться ко мне надлежащим образом.

— Вы зацепились за семантику, мистер Холлер, — сказала Уорфилд. — Суд не видит необходимости давать обвинению такие указания. Вы — обвиняемый. Вы также — адвокат защиты. В данном случае разницы я не усматриваю.

— Присяжные могли бы усмотреть, Ваша Честь, — сказал я.

Уорфилд вновь подняла руку, как регулировщик, прежде чем Берг успела возразить.

— Никаких прений не требуется, — сказала она. — Ходатайство защиты отклоняется. Мы продолжим рассмотрение данного дела в четверг утром. Мисс Берг, я ожидаю, что вы обеспечите явку офицера Милтона для допроса мистером Холлером по поводу остановки транспортного средства. Я с готовностью подпишу судебную повестку, если нужно. Но учтите: если он не явится, я расположена удовлетворить ходатайство. Это ясно, мисс Берг?

— Да, Ваша Честь, — сказала Берг.

— Прекрасно. Переходим к следующему ходатайству — сказала Уорфилд. — В одиннадцать я покидаю здание для встречи вне суда. Продолжим.

— Ваша Честь, наше ходатайство об открытии дела представит мой второй адвокат, Дженнифер Аронсон.

Дженнифер поднялась и направилась к кафедре. Я вернулся к столу защиты; мы слегка коснулись друг друга руками, расходясь в проходе.

— Забери их, — прошептал я. 

Преференции, которые я получал как «Обвиняемый, защищающий себя сам», распространялись и на центр временного содержания: мне выделяли помещение и время для ежедневных встреч с моей командой. Я назначал их с понедельника по пятницу на 15:00 — независимо от того, была ли насущная повестка или чистая стратегия. Мне требовалась связь с внешним миром, хотя бы ради собственного рассудка.

Эти встречи становились испытанием для Циско и Дженнифер: их самих и их сумки обыскивали на входе и на выходе, а правило было таким, что команда должна собраться в переговорной для адвокатов и клиентов еще до того, как меня выведут из модуля. В тюрьме все происходило в равнодушном темпе, который задавали помощники шерифа, управлявшие всем этим спектаклем. Последнее, на что мог рассчитывать арестант, даже если он профессионал, — это пунктуальность. По той же причине я вставал в четыре утра, чтобы через шесть часов отправиться на слушание, шедшее всего в четырех кварталах отсюда. Эти задержки и мелочные ограничения означали: им обычно приходилось приезжать ко входу для адвокатов к двум пополудни, чтобы я успел встретиться с ними часом позднее.

Сегодняшняя встреча, следовавшая за судом, была важнее, чем привычный «час психического здоровья». Судья Уорфилд подписала распоряжение, разрешающее Дженнифер Аронсон принести в тюрьму дисковый плеер на нашу конференцию, чтобы я мог просмотреть видеозаписи, которые, в конце концов, передало обвинение.

Я опоздал: почти четыре часа ушло на обратную дорогу на автобусе из здания суда в тюрьму. К моменту, когда меня провели в адвокатскую комнату, Дженнифер и Циско ждали почти час.

— Простите, ребята, — сказал я, когда помощник шерифа втолкнул меня внутрь. — Здесь я ничего не контролирую.

— И не говори, — отозвался Циско.

Обстановка была той же, что и в адвокатской в здании суда: они сидели напротив, камера в углу — якобы без аудио. Разница в том, что здесь мне разрешали держать ручку, чтобы делать заметки или писать от руки ходатайства. В камеру ручку брать нельзя: оружие, трубка, источник чернил для татуировок. На деле мне позволили только ручку с красными чернилами — цвет, признанный «нежелательным» для татуировок — на случай, если я каким-то образом пронесу ее тайком в свой блок.

— Уже смотрели видео? — спросил я.

— Раз десять, пока ждали, — сказал Циско.

— И что?

Я вопросительно посмотрел на Дженнифер. Она была юристом.

— Ты отлично помнишь сказанное и сделанное, — ответила она.

— Ладно, — сказал я. — Посмотрим еще раз? Хочу набросать вопросы к офицеру Милтону.

— Ты уверен, что это лучший ход? — спросила Дженнифер.

Я взглянул на нее.

— Ты о том, чтобы я сам допрашивал парня, который меня арестовал?

— Да. Присяжным это может показаться мстительностью.

Я кивнул.

— Возможно. Но присяжных не будет.

— Репортеры, вероятно, будут. И это станет достоянием общественности

— Хорошо. В любом случае я запишу вопросы, а решение примем по обстановке. Ты тоже запиши, что хотела бы спросить, и сравним завтра или в среду.

К компьютерам мне прикасаться запрещено. Циско развернул ко мне экран. Сначала — запись с нагрудной камеры Милтона. Камера была закреплена на груди. Видеоряд начинался рулем его машины, затем резко перескакивал на момент, когда он выходит и идет по обочине к машине, которую я сразу узнал, как свой «Линкольн».

— Стоп, — сказал я. — Это собачья чушь.

Циско нажал паузу.

— Что именно «чушь»? — спросила Дженнифер.

— Видео, — ответил я. — Берг знает, чего я добиваюсь, и потешается над нами, несмотря на ее сегодняшние щедрые жесты в суде. Завтра подай судье ходатайство о предоставлении полной записи. Я хочу видеть, где этот парень был и что делал ДО того, как я якобы «случайно» попался ему на пути. Скажи судье, что нам нужно минимум полчаса записи ДО первого контакта. И нам нужна полная версия до четверга, прежде чем выйдем на слушание.

— Принято, — сказала она.

— Ладно, продолжаем с тем, что дали.

Циско запустил воспроизведение, и я принялся смотреть. В углу шёл тайм-код; я сразу стал записывать время и пометки. Остановка и все, что последовало, соответствовало моей памяти. Я наметил несколько точек, где смогу набрать очки на перекрестном допросе Милтона, и пару ловушек, куда его можно загнать на лжи.

Из нового: Милтон открыл багажник «Линкольна» и заглянул внутрь, проверяя, подает ли Сэм Скейлз признаки жизни. В тот момент я сидел на заднем сиденье патрульной машины, и мой обзор был ограничен и низок. Теперь же я видел тело Сэма: он лежал на боку, колени подтянуты к груди, руки за спиной, перемотаны несколькими слоями клейкой ленты. У него был избыточный вес, и он выглядел так, словно его затолкали в багажник.

Я различал огнестрельные раны в области груди и плеча, а также то, что выглядело входным отверстием на левом виске и выходным — через правый глаз. Это не стало откровением: ранее мы уже получили фото от Берг. Но видео придавало преступлению удушающую осязаемость.

При жизни Сэм Скейлз не вызывал сочувствия, а мертвым выглядел жалко. Кровь сочилась через отверстие от пули, вышедшей из глаза, и растеклась по полу багажника.

— О, черт, — услышал я голос Милтона.

А затем — приглушенное гудение, похожее на подавленный смешок.

— Прокрути еще раз, — сказал я. — После «О, черт».

Циско повторил фрагмент, и я вновь уловил тот звук. В нем было злорадство. Я отметил: присяжным полезно будет это услышать.

— Стоп, — сказал я.

Кадр застыл. Я уставился на Сэма Скейлза. Я представлял его несколько лет по разным делам и, странно, питал к нему симпатию — даже когда частным образом разделял общую ненависть к его аферам. Одна еженедельная газета назвала его «самым ненавидимым человеком в Америке» — и это не было преувеличением. Он был мошенником-пожирателем. Без тени вины создавал сайты для сбора пожертвований «в пользу», переживших землетрясения, цунами, оползни, школьные расстрелы. Где бы ни случалась трагедия, от которой мир замирал, рядом возникал сайт Сэма, фальшивые отзывы и кнопка «Пожертвовать СЕЙЧАС!»