– О чем вы?

Она ответила, что в распорядке дня Такидзавы Сёити было такое время.

– Уж не знаю, пил ли он вместо полдника, но всякий раз в три часа дня он пил виски в гостиной. Каждый день, без пропусков, один бокал виски с содовой без льда. Он не пьянел, и лицо его довольным нельзя назвать. Пил молча, один. Он не любил менять свои привычки, так что, наверное, и по сей день она у него оставалась.

– В бокале, оставленном на столе, действительно обнаружили состав, идентичный виски с содовой.

Про то, что в виски с содовой содержался яд, не говорили в СМИ, вот и я предпочла умолчать.

– Что ж, его привычки не изменились даже после того, как он согласился на уговоры молодой жены поселиться в таком роскошном квартале. А виски не в керамической бутылке с журавлем?

На лице у нее было торжествующее выражение, но я сразу не поняла причину этого выражения. Из контекста следовало, что это название виски? Но на месте самоубийства стояла бутылка GLENMORANGIE. Я проверила чтение в интернете: «Гленморанджи». Шотландский виски с фруктовым ароматом и мягким вкусом. Я хотела было сказать об этом Маяко, но передумала и остановилась.

Дело в том, что мне это показалось очень важной деталью.

– Мы сейчас уточняем этот вопрос. А господин Такидзава всегда пил виски с журавлем?

– Там не только журавль. Сама бутылка как будто старинная, из белой керамики. Он утверждал, что это любимый виски его отца. Говорят, сейчас его уже не производят, но можно найти запасы по высокой цене.

Я достала смартфон и попробовала найти керамическую бутылку с журавлем. Бутылка из белоснежной керамики, похожая на изысканную дорогую вазу для цветов. Не знаю, что в этом виски такого исключительного, но стоил он от десяти до сорока тысяч йен. Разброс большой.

– Я не знаю, о чем он думал, когда каждый день выпивал по бокалу виски, который любил его отец… Могу предположить, что если у него и была какая-то привязанность к вещам, то, наверное, только к этому виски.

Маяко подобрала упавший на снег лепесток рождественской розы и положила его на голову снеговику. Мне вспомнился вчерашний вечер. Когда мы осматривали место происшествия и, в частности, мусорные ведра в кухне, на самом верху ведра для несжигаемого мусора, как сейчас помню, лежала белая керамическая бутылка. Видимо, это и был тот журавль. В таком случае, вероятно, его любимый виски закончился, и поэтому вчера он выпил другой.

– Вы тоже посмотрите студию?

– Э-э, что ж…

Я пошла по снегу след в след за Оцукой по направлению к деревянному домику. Разувшись, вошла внутрь. Прямоугольное пространство площадью где-то в шесть татами[468], с большим мансардным окном, выходящим на север. Два пустых мольберта. Один деревянный стул со спинкой. Запах прогорклого растительного масла – наверное, от масляной краски. В углу, похоже, специальные полки для хранения картин. Деревянные рамы слева и справа образовали лесенку, на каждой ступеньке лежали холсты. Лесенка отличалась от обычных полок, здесь полкой служил сам холст, и лежали они, не соприкасаясь друг с другом.

Я подошла к одной из полок. У соседней полки стоял Оцука, с большим энтузиазмом рассматривающий картины и не обращающий на меня никакого внимания. Я осторожно вытащила один из холстов, лежавших ближе всего ко мне… Что это, дерево? Монохромная картина, в центре возвышается нечто, похожее на брокколи серого цвета. На темном фоне мелко выписаны то ли какие-то знаки, то ли объекты – непонятно. Некоторые объекты похожи на людей. Что выражает эта картина, неизвестно, но, несомненно, чтобы написать ее, потребовалось много времени и сил.

Я посмотрела другую картину. Она тоже монохромная. Я с первого взгляда поняла, что это автопортрет. Не знаю, специально ли это сделано, но картина написана очень грубыми мазками. Кажется, в них слышится дыхание художника, работавшего над этой картиной. Из-за крупных мазков выражение лица героя неопределено, можно подумать, что он или сердится, или печалится. Но, по крайней мере, он не похож ни на фотографию автора в интернете, ни на лицо мертвеца, обнаруженного в доме-башне. Это лицо что-то выражает. Рот немного приоткрыт, как будто герой хочет что-то сказать, но, разумеется, что он хочет сказать, неизвестно.

Я вспомнила, как давно, в детские годы, играла с друзьями на территории храма неподалеку от дома в Мияги. Тоже была зима, мы увлеченно лепили снеговиков и зайчиков, не заметив, как стемнело. Мы заспешили домой, выбежав из храма. Пробегая через главные ворота, я вдруг обернулась. На меня смотрел страж ворот Нио[469], стоявший в деревянной раме с натянутой металлической сеткой. Его рельефное лицо в темноте потеряло цвет, и его выражение, как на этой картине, стало непонятным, привлекал только открытый рот. В тот момент я ничего особенного не почувствовала, но, вернувшись домой, подумала, что он что-то хотел сказать мне. Но что? Я не могла найти себе места. Чем больше я об этом думала, тем сильнее мне казалось, что он говорил что-то страшное, что-то плохое. И с тех пор в течение долгого времени я пробегала через главные ворота храма, опустив голову.

Я посмотрела еще несколько картин. Все черно-белые. Все показывают мир, из которого исчез цвет. Откровенно говоря, на такие картины не хочется смотреть по несколько раз. На каждой из них справа внизу стояла подпись: Shoichi Takizawa. Может, мне показалось, но Shoichi написано более мелким и толстым шрифтом, чем Takizawa.

– Госпожа Михама… – окликнул меня по-странному хриплым голосом стоявший у соседней полки Оцука.

Я посмотрела в его сторону. Раздувшееся лицо, как будто его надули воздухом или чем-то еще, поступающим через шланг, прикрепленный позади головы, глаза так широко раскрыты, как будто пытаются вытолкнуть очки. Это явно не нормальное положение дел. Я замешкалась, на моем лице застыл немой вопрос. Оцука тоже молчал. Он немного приподнял холст, который держал в руках. Но какой смысл показывать оборотную сторону картины? Я обошла и взглянула на полотно.

Картина – горизонтальная, фон – бездонная тьма. Наверное, просто используя черные краски, такую совершенную тьму не выразить. Фон выписан аккуратными мазками, на поверхности практически нет неровностей. А вот то, что на переднем плане, писалось таким количеством слоев, что, даже закрыв глаза и прикоснувшись к холсту одними пальцами, можно понять, что там написано. Сначала я подумала, что это человек, который лежит на абсолютно темном полу. Но подумала потому, что в голове у меня был образ Такидзавы Сёити, тело которого я видела в доме-башне. Вероятно, на самом деле это портрет распятого. Грубое бревно, написанное вверху по центру холста, которое обращено к зрителю, высвечиваясь во мраке. У мужчины с безразличным выражением лица, похожего на Такидзаву Сёити, кисти обеих рук перекрестно прикреплены к дереву, сам он висит на нем. Однако руки не привязаны к нему, похоже, мужчина висит на дереве, зафиксированный каким-то другим образом. Над пересеченными руками изображен карандаш. Искривленными, как крюки, пальцами герой пытается дотянуться до него.

– Это не может быть случайностью, – на следующий день после общего собрания отдела сказал Оцука, выразив на лице все свои эмоции, что было для него необычно.

– Намеренно воспроизвести своим телом то же самое, что и на полотне, и умереть… Для этого должна быть какая-то причина.

– Но начальник говорит, что причины нет.

Мы доложили об этой картине руководству и предложили увеличить количество следователей, переведя происшествие в разряд преступлений. Но наше предложение было отклонено.

Оцука, судя по всему, был с этим не согласен. Я же предполагала, что так и случится.

– Все-таки самоубийство – это самоубийство. Оно не входит в разряд преступлений.

Насколько бы загадочным оно ни было.