– Значит, «абсолютный шедевр» Такидзавы Сёити, о котором говорила Маяко, – это автопортрет. Это, скорее всего, и есть та самая картина, – сказал Оцука громко и решительно, спускаясь с лестницы.

Мы собирались отправиться в Парламентскую библиотеку. Нам нужно было проверить прошлые интервью – не говорил ли Такидзава Сёити что-нибудь о картине, которую мы нашли у него в студии. Его неоднократно просили дать комментарий по поводу работ его отца, и он часто появлялся на страницах журналов по искусству. Может быть, читая эти интервью, мы сможем что-нибудь нащупать? Разумеется, мы не собирались читать все статьи, какие попадутся нам под руку. Вчера вечером я присмотрела те, которые могут оказаться нужными, на сайте библиотеки.

– Помнишь, мы вчера спрашивали Маяко: «Это та картина, которую Такидзава Сёити называл своим “абсолютным шедевром”?» Она ответила, что не знает. Похоже, Маяко увидела картину впервые, когда мы показали ее ей. И она только качала головой. Это и понятно, раз она никогда не видела ни одной картины, которую написал ее муж.

– Интересно, а погибшая Рэна? Знала ли она о существовании этой картины?

– Меня тоже очень беспокоит этот вопрос.

Если предположить, что Рэна знала о картине, то что она могла подумать, увидев мужа, умершего в точно таком положении? Рэна погибла сразу после того, как увидела тело. Возможно, ее смерть каким-то образом связана с картиной. Может быть, она что-то упоминала о положении тела в разговоре с Иидой Такуми перед самой своей смертью? Я хотела уточнить это у Ииды, но со вчерашнего дня он не отвечал на звонки. А в компании сказали, что он заболел и не вышел на работу.

– Оцука, ты ведь разбираешься в искусстве – у тебя нет никаких идей? Почему Сёити умер именно таким образом? Может, тем самым он хотел что-то сказать?

– Нет, это не связано с искусством. Если он хотел что-то передать, то проще всего это было бы сделать с помощью текста.

Да, действительно, это так. Следователь не должен оперировать всякими «если бы да кабы», но как было бы здорово, если бы Такидзава Сёити написал какую-то предсмертную записку. Я не переставала об этом думать.

– Нет, погоди-ка…

Я вспомнила, как мы с Оцукой вчера по пути в «Энрич корпорейшн» разговаривали в машине.

– Как ты думаешь, Сёити знал о том, что Рэна ему изменяет?

– Кто знает… Если бы он оставил предсмертную записку, то было бы, наверное, понятнее.

– Но мы и не в курсе, написал он ее или нет.

– Не написал, наверное.

Вполне вероятно, что на самом деле мы нашли его предсмертное послание. Возможно, оно было у нас перед глазами. Странная поза, в которой лежал Такидзава Сёити. Уроненный на пол карандаш. Абсолютно та же поза, как на автопортрете, который он когда-то написал. Возможно, именно это и есть его послание. Может быть, он предполагал, что Рэна, прочитав его записку, уничтожит ее. И более того, если его послание, которое он оставил с помощью своего тела, никто поймет, то какой вообще в нем смысл?

– Не то…

Я резко остановилась в коридоре. Оцука, не заметив, прошел дальше и лишь потом, отойдя на довольно большое расстояние, обернулся и подбежал ко мне. А я в это время думала. Может быть, все было наоборот? Может, ему не было нужно, чтобы это поняли другие люди? Сёити должен был осознавать, что первым человеком, который его обнаружит, будет Рэна. Может быть, ему было достаточно, чтобы поняла только она? И может быть, это «послание» привело Рэну к смерти? В таком случае вполне возможно, что Такидзава Сёити придумал двойное самоубийство, в котором один из участников не собирался убивать себя.

– Оцука, как ты думаешь, какой смысл вкладывал художник в автопортрет, который мы нашли в студии?

Оцука посмотрел на меня, сложил руки и поднял глаза вверх. Что он хотел сказать этой позой? Наконец, издав звук, он открыл рот и ответил таким тоном, будто заранее четко продумал ответ. Его интерпретация во многом совпадала с тем, что представляла себе я.

– Наверное, на этом автопортрете он изобразил свою жизнь. Жизнь, в которой он связан незримыми путами отцовского величия. На самом деле его кисти не были связаны и могли бы свободно двигаться, но у него не получалось пошевелить ими. Он пытался в кромешной тьме дотянуться до карандаша. Оставалось еще немного, но у него не получалось его достать.

– Ты ведь читал в студенческие годы интервью с Такидзавой Сёити. Не говорил ли он в них что-нибудь про свою жизнь?

– Нет, он практически не говорил о себе. К тому же интервью были изначально о работах его отца. Но…

Оцука потер свой острый подбородок и наклонил голову.

– Мне кажется, что на самом деле все было по-другому.

– В каком смысле?

– Прежде всего Михо, Рэна и Маяко говорили о Такидзаве Сёити как об абсолютно разных людях. И в дополнение к этому тот образ, который складывался из прочитанных интервью, тоже был совсем другим, не похожим на предыдущие.

– А поконкретнее?

Он ответил, что не может конкретнее.

– Но я чувствую какой-то диссонанс. Особенно смущает насилие, о котором Рэна писала своей подруге Михо.

Действительно, я ощущала то же самое. Мне казалось, что такой человек, как Сёити, будь то физическое или психологическое насилие, скорее направит его на себя, нежели на другого человека.

– Вот я и подумал, а правда ли это?

– Что именно?

Оцука поправил очки и пробормотал: «Насилие».

– То есть ты хочешь сказать, что Рэна все придумала?

– По правде говоря… да.

– А зачем ей врать об этом?

Предположим, что Такидзава Рэна собиралась развестись с мужем и связать свою жизнь с Иидой Такуми. Даже если бы она заикнулась об этом, без согласия мужа развестись невозможно. А если бы она рассказала об Ииде Такуми, то была бы вероятность, что ей придется платить отступные. Ей хотелось найти какой-нибудь повод для развода, и она наврала Михо, что муж жестоко обращается с ней. Но это работало бы только до поры до времени, пока Сёити не стал бы это отрицать. Само сообщение, отправленное Михо, не может служить доказательством насилия. Если человек хоть немного соображает, он поймет, что смысла в подобной лжи нет.

– Но ведь если бы речь не шла о жестоком обращении, то тогда бы не появилась запись, разве нет?

Я была поражена тому, что сказал Оцука. Даже более того – я удивилась, что не додумалась до этого сама.

Почему я не обратила внимание на такую простую вещь? Действительно, по словам Михо, она сделала эту запись по просьбе Рэны – та хотела получить доказательства насилия над ней. Сама Рэна брать диктофон не хотела, так как боялась, что если Сёити догадается, то отберет у нее диктофон и сотрет запись.

– Когда ты это подметил?

– Сейчас.

– Почему сразу не сказал?

– Так вот же, сказал.

Пока мы вели этот бессмысленный диалог, у меня завибрировал телефон. Звонил Сиро по поводу этой злополучной записи. Группа аудиоанализа института криминалистики прислала отчет по отрывку, который я вчера им отправила. По тому отрывку, где слышался непонятный, трудноразличимый звук.

– Велика вероятность того, что это шумит жидкость крайне низкой степени вязкости, она исходит из емкости с узким горлом, сделанной из твердого материала.

Очень запутанная фраза, как будто нарочно. Но до меня сразу дошло, что речь идет о бутылке, так как, наверное, подсознательно я ожидала такого ответа.

– Например, из бутылки с каким-нибудь напитком выливается ее содержимое?

– В общем, да.

– А материал бутылки неизвестен?

– Ну, что-то твердое…

– Может быть, керамика?

– Не знаю, – ответил Сиро и сбросил вызов.

Я посмотрела на Оцуку, в его широко раскрытые, как у голубя, глаза за очками. Я дотащила его до угла коридора и пересказала ему результаты отчета, которые мне сообщил Сиро.

– Да, все-таки надо организовать штаб расследования по этому делу.

Смутные сомнения прятались где-то в уголках моего сознания, подобные дымке от сухого льда. Но сейчас они стали постепенно приобретать форму. Хотя, пока форма была нечеткой, ее контуры расплывались.