Мальчика так и не нашли.

Колберн слышал разговоры о нем в городе. Мальчика называли убийцей. Дьяволопоклонником. Душегубом. Мясником. Говорили в строительном магазине, говорили, сбившись в кучку на тротуаре. Колберн ходил по улицам, редко с кем заговаривая и избегая встречаться с прохожими взглядом, и мальчик стал чудиться ему на улицах. Вот он толкает магазинную тележку. Заглядывает в мусорные баки. Пятится, когда гонят. Ходит кругами вокруг бара в надежде немного передохнуть. В надежде поесть. И чем дальше, тем чаще он видел мальчика, и все яснее и яснее. Склоненная голова, обветренное лицо, прячущиеся где-то глубоко глаза. Он видел мальчика днем, видел его в сумерках, глядя на истерзанную долину, и скоро понял всю тяжесть своих обвинений.

Ему хотелось сказать мальчику: я знаю, это не ты. Не знаю, что это было, но знаю, что ты ни в чем не виноват. Колберн говорил это ветру, когда ехал в грузовике. Говорил, сидя под звездным ночным небом в побитом алюминиевом кресле во дворе у Селии, надеясь, что ему явится ее призрак. Он говорил это мальчику, а потом сказал это себе. Ты не виноват. Он вспомнил себя таким же. Что, если бы кто-то сказал эти слова мне. Ты не виноват. Колберн думал о мальчике и той жизни, которая ему выпала, как он выглядел, как не мог вписаться, обо всем том, чего тот не получил и не получит никогда. Ты не виноват, а я смотрел на тебя как все, хотя должен был понять. Но теперь было уже поздно, и в один одинокий вечер, когда он стоял, наблюдая, как последний свет меркнет за обнаженными холмами, он сказал мальчику: ты мой брат в этом мире. Жаль, что я этого не понял.

Последние дни в Ред-Блаффе он провел, сидя на террасе у Селии. Иногда все еще надеясь увидеть ее, представляя, как она сидит рядом и пьет из бутылки. Следы лака на ногтях. Аура покоя и заботы. Уйди, сказал он ей, стоя с разбитыми и распухшими после буйства руками. Она пришла к тебе, а ты прогнал ее, и она ушла. Единственное за всю жизнь исполнившееся желание, черт возьми. Колберн вытащил из стоявшей на пачке журналов пепельницы окурок с розовыми следами ее помады, сунул его в карман, в последний раз взглянул на большую электрическую руку в окне и, пройдя между пеканами, сел в грузовик и уехал, бросив весь свой инструмент и лом в городе.

Он нашел работу на пароходах, ходивших по Миссисипи, и проводил в рейсе по несколько недель, а в промежутках вел одинокое существование в мотелях речных портов. Прошли десятилетия. Поняв, что болен, он не стал обращаться к врачам и не пытался лечиться сам. Он не сопротивлялся. Ломота в костях, нарастающая слабость, одышка, трясущиеся руки. Он лежал, поднимаясь, только чтобы справить нужду или попытаться что-нибудь съесть, и в последние недели жизни голоса из долины нашли его, и из одинокого номера мотеля он перенесся в дом, где резвились дети.

Когда боль становилась невыносимой, он проклинал мир, который, как ему казалось, так скверно обошелся с ним, и тогда в доме появлялась старуха с редкими волосами и запекшейся под носом кровью, не то хихикая, не то всхлипывая. Дети исчезали, будто испугавшись выжившей из ума старухи, явившейся навестить больного, но один из детей возвращался в моменты изнеможения и умиротворения, когда та оставляла его в покое. Ребенок присаживался на краешек кровати и говорил с Колберном безмятежно, как брат, которого у того никогда не было. И обещал. Обещал, что они воссоединятся в бесконечном будущем. Колберн читал неизмятые Библии в мотелях, порой находя утешение в стихах, порой сознавая свою ущербность и чувствуя, что отец и мать обрекли его на адский огонь с самого момента зачатия. Проклятое дитя, рожденное в проклятом мире, где не оставалось ничего, кроме как принять уготованную ему участь отверженного. В эти последние дни его страшила неопределенность впереди, хотя он не сомневался, что его ждет боль, потому что отвергал дарованную ему жизнь и никогда не пытался ничего изменить. Он проклинал своих родителей. Проклинал силу, которая отобрала у него Селию. Проклинал голодную ненасытную долину. Свою вину за вспышку гнева, которая толкнула ее туда. Горечь разрасталась внутри, заполняя тело и согревая кровь, смешиваясь с засевшей в нем болезнью.

В последние дни, лежа в бреду, он закричал, чтобы ребенок вернулся и побыл с ним, и тот пришел и умолял его произнести слова вслух. Просто скажи это вслух. Но Колберн молчал. Он хотел, чтобы мир молил его о прощении, а не наоборот. Скажи же, говорил ребенок. Скажи, и мы уйдем вместе. Ты станешь мне братом.

Нет.

В последние часы его жизни они продолжали спорить, и тут Колберн почувствовал, что уступил. И сразу сделался легче. Словно множество ласковых рук коснулись его и подняли. Он почувствовал, что парит над мотелем, над рекой, над заросшей кудзу долиной, глядя сверху вниз на стихию. Скажи, прошептал ребенок. Ты не виноват. Руки держали его и несли в пространство между светом и тьмой, и тогда он сказал. Прости. Чувствуя, как его дух поднимается, как груз болезни и одиночества исчезает, и повторял снова и снова. Прости. И руки, державшие его между светом и тьмой, отпустили его, чтобы посмотреть, воспарит ли его дух. Или упадет.

© Джек Тодд, текст

© Яшма Вернер, иллюстрация на обложку

© В оформлении макета использованы материалы по лицензиям © shutterstock.com

© ООО «Издательство АСТ», 2025

Это роман о персонажах, сознательно или не совсем выбравших путь в бездну. Такое поведение не одобряется и не поощряется обществом, а местами и вовсе нарушает закон, но стоит помнить, что это художественное произведение. Все события являются вымышленными, а любые совпадения случайны. В реальности ничем подобным заниматься не стоит.

На страницах романа встречаются тяжелые и триггерные темы, демонстрируются сексуальные девиации и в красках описывается насилие. Ваше ментальное здоровье важно, так что примерный список приведен ниже:

убийства;

сомнительное согласие;

бладплей (игры с кровью);

нидлплей (игры с иглами);

секс с использованием посторонних предметов;

серая (местами черная) мораль;

сталкинг;

обездвиживание;

удушение;

домашнее насилие;

изнасилование (не между главными героями);

шрамы;

буллинг.

Если вы все еще готовы остаться, то добро пожаловать на темную сторону. Туда, где вместо принца на белом коне девушки иногда выбирают чудовищ.

Тело вздрагивает в последний раз, и жизнь бедняжки обрывается навсегда. Я не помню ее имени и понятия не имею, чем она жила и чего хотела добиться, – но мне с самого начала хотелось сделать ее лучше. Посмотри на себя, дорогая, на свои когда-то горящие огнем жизни глаза и яркую улыбку. На несуразно длинные ноги и острые плечи, на бледные губы и густые каштановые волосы. Ты была до жути красива, тебе не хватало совсем немного до идеала.

Я тяжело вздыхаю и скидываю испачканные кровью виниловые перчатки, чтобы сменить их на новую пару. Работать на воздухе – то еще удовольствие, но в такой глуши нас еще долго никто не найдет, да и кому это нужно? Скоростное шоссе, и то слишком далеко отсюда. Щелкает замок кейса, поблескивают в тусклом лунном свете лезвия ножей и длинные иголки с насаженными на них бабочками.

Коллекция, какой я мог бы гордиться, вот только принадлежит она вовсе не мне. Моя дорогая матушка – надеюсь, она счастлива на небесах – с таким удовольствием собирала бабочек и буквально прожужжала мне все уши об этих чудесных насекомых. Видишь, мама, я нашел им куда лучшее применение, чем украшать стеклянные полки в твоем старом доме. И цвет… Синий – настоящий цвет жизни, что бы там ни говорили о зеленом.