– Наоми в порядке?

– Похоже, просто подавилась.

Я подняла девочку и посмотрела ей в лицо. Ее немного заплывшие глаза на миг встретились с моими, и она снова закашлялась.

Мне надо было сменить рубашку, поэтому я передала Наоми маме и пошла к себе. Мама качала Наоми, стараясь ее убаюкать.

Даже сейчас, после сна и при свете дня я не могла расстегнуть свой корсет. Крючки словно вросли в петли и не слушались. Мне удалось лишь слегка ослабить шнуровку. С большим трудом я вытащила руки из рукавов рубашки и стянула ее с себя. Теперь корсет был прямо на моем теле, на моей коже. Он двигался вместе со мной, вместе со мной дышал.

Наоми кричала без остановки. У меня уже в ушах звенело от ее крика. Наспех переодевшись, я поспешила к ней. У нее в носу продолжало булькать, зеленой слизи становилось все больше.

Мама потрогала ее лобик:

– Должно быть, она простудилась. Она вся горит.

– Я побегу за доктором!

Но мама тут же остановила меня:

– Успокойся, Рут! Это всего лишь простуда. Ты сотни раз простужалась, когда была маленькой.

– Я могу помочь?

– Мало чем. Будем давать ей кордиал Готфри [481] и держать в тепле. Вот так. Одеяльце до самого подбородка. Если до завтра ей не станет лучше, дадим настойку ревеня и касторовое масло.

Но на следующий день лучше не стало. Наоми становилось все хуже. Она вся горела и слабела с каждым часом. Настойка ревеня и касторка прочистили ее кишечник, но это не помогло. Переодев малышку во все чистое, умыв и освободив носик от слизи, я стала внимательно осматривать ее.

Выглядела она ужасно. Сначала я думала, что она просто вжимает голову в плечи, но потом поняла, что это шея ее распухла и стала в два раза больше, чем раньше. Во рту у нее все покрылось каким-то серым налетом. На шее появились три розовых пятнышка, словно кто-то надавил на кожу в этих местах. Мне стало не по себе.

– Наоми, тебе трудно дышать?

В ответ она опять закашлялась.

Я дала ей еще немного кордиала. Три капельки на ее маленький язычок. Она доверчиво, безропотно приняла лекарство из моих предательских рук.

Но ни она, ни я тогда еще не понимали, что эти руки уже совершили.

И вот Наоми перестала плакать. У нее просто закончились силы. Она почти все время спала. Мама думала, это признак улучшения. Но даже во сне Наоми часто заходилась в кашле, заставляя меня вскакивать по несколько раз за ночь.

Шить я не могла. Стоило притронуться к игле, как сердце ёкало: а как же там бедная Наоми? Мама одна работала над заказами от миссис Метьярд, склоняясь над шитьем при свете масляной лампы отца. Едва ли не каждый час я приносила малышку маме, чтобы она еще раз попробовала ее покормить.

– Она почти совсем не сосет грудь, – вздыхала мама. – И с каждым днем все только хуже…

Я заглядывала Наоми прямо в ее впавшие глаза, пощипывала землистые щечки и умоляла хоть немного поесть. Но она только кашляла.

Глаза мамы были полны слез.

– Она так исхудала, Рут! Я не знаю, что делать…

Мое сердце сжалось от ужаса. Как и все дети, я знала, что если взрослый человек плачет, значит, положение просто безнадежное.

– Надо позвать врача! – в сотый раз повторила я. В эти дни я твердила это без конца. Тогда я еще верила в медицину, в то, что принято называть натурфилософией.

– Беги к миссис Симмонс. Ее муж был врачом – светлая ему память! Она уж точно посоветует что-нибудь дельное.

Так быстро я не бегала еще никогда. Миссис Симмонс охотно согласилась прийти и посмотреть малышку. Она была очень хорошая и добрая, эта почтенная полная матрона с кружевным воротничком.

Войдя в дом, мы с ней сразу направились в студию папы. Миссис Симмонс сняла перчатку и потрогала огненный лобик Наоми. Потом она заглянула ей в ротик:

– Боже правый!

Мама в ужасе схватила миссис Симмонс за руку:

– Вы знаете, что это?

– Да, я видела подобную картину раньше. – Миссис Симмонс удрученно замолчала.

Мама не могла решиться повторить свой вопрос.

– Так что же это? – набравшись смелости, спросила я за нее.

Миссис Симмонс продолжала молчать.

– Что? Ради всего святого, что?!

– Мне так жаль, дорогие мои… Но это… «удушающий ангел»! [482]

Мама в ужасе вскрикнула:

– Что?!

Миссис Симмонс положила мне руку на плечо. Рука показалась мне свинцовой.

– Мне так жаль, девочка моя. «Удушающий ангел» поцеловал твою сестренку.

Что?! Ангел?! Но это же невозможно!!! Или…

Я выбежала из мастерской, едва не сбив папу с ног.

– Что случилось? – вскрикнул он. – Рут? Что случилось?

Не ответив ему, я вбежала в свою комнату и захлопнула дверь. Я кинулась к колыбельке и едва не рухнула рядом с ней. Одеяло Наоми лежало на полу. В правом нижнем углу сверкал вышитый мной ангелочек. Я подняла это лоскутное одеяльце дрожащими руками… и принялась яростно рвать его!

Ткань была тонкой и легко поддавалась. Быстрее, еще быстрее! Клочок за клочком! Белые нити и вата разлетались по всей комнате. Уже все вокруг было в лоскутках и вате, но я все рвала и рвала… Нужно распустить все до последнего стежка!

– Рут! – окликнула меня мама.

Отдышавшись, я окинула комнату взглядом. Колыбелька была полна лоскутков, обрывков ваты и ниток. Серебряная нить пропала совсем. От ангела не осталось и следа.

– Рут, иди сюда сейчас же!

Я думала, что если разорву одеяло, уничтожу этого жуткого ангела, то Наоми станет лучше. Но… войдя в мастерскую папы, я увидела Наоми, лежащую без движения на столе. Вокруг нее стояли папа, мама и миссис Симмонс. Губы Наоми совсем почернели. Между ними торчал ее болезненно красный язычок.

– Прости меня, Наоми, прости, – в ужасе лепетала я. – Я не хотела…

Глаза Наоми закатились, и мы услышали ее последний хриплый вздох.

Мамины рыдания, попытки остальных вдохнуть жизнь в бездыханное измученное тельце Наоми, слезы горя и отчаянные мольбы – все это я видела как в тумане. Но не могла отвести взгляда от шеи малышки с тремя пятнышками, очень напоминавшими следы чьих-то пальцев. Эти пятнышки изменили цвет: стали не красными, а серыми. Я приложила к ним свои дрожащие пальцы, и они точно совпали с этими отметинами.

Весна в самом разгаре. Как же я люблю это время года, когда проклевывается первая чистая зелень, свет становится мягким и возникает ощущение, что весь мир освобождается от какого-то кошмарного сна! Снег совсем растаял, исчезла мокрая грязная каша под ногами, но еще не появилась летняя пыль. В такое время можно дышать полной грудью и гулять, не боясь замочить ноги или испачкать обувь.

Розовые лепестки устилают нам дорогу. Мы с Тильдой идем по Ботаническому саду к нашей заветной лавочке. На газонах уже не подснежники и крокусы, а, как вдохновенно писал мистер Вордсворт [483], «нарциссов хоровод».

Быстро нагнувшись, я срываю один цветок, чтобы полюбоваться им. Его лепестки похожи на кусочки свежего сливочного масла.

– Вообще-то здесь запрещено рвать цветы! – укоряет меня Тильда.

– Тише! Это не для меня!

Я все думаю о тех женщинах, которых навещаю в тюрьме. Они отрезаны от всего мира, не видят его пробуждения, не слышат радостного щебетания птиц. Конечно, есть площадка для прогулок, но пройдут годы, пока деревца подрастут. Сейчас же там царит вечная зима.

Мы с Тильдой садимся на белую железную скамью. Та еще не успела прогреться на солнце, и я чувствую холод даже сквозь юбки.

– Не следует вам здесь сидеть, мисс, – как обычно, ворчит Тильда. – Еще только весна и слишком холодно!

Вообще-то она абсолютно права: без движения я сразу стала зябнуть на прохладном ветру. Солнце хоть и стало ярче, но не набрало еще силу. Однако не в моих правилах безропотно соглашаться, поэтому я просто отмахиваюсь от Тильды: