– Папа, беги за доктором! – умоляла я. – Роды начались раньше – значит, что-то может быть не так!

– Я не могу. Если б я только мог!

– Папа, попроси его приехать в кредит! Я с рассветом пойду в ломбард и заложу все, что у меня есть! Пожалуйста, спаси маму!

– Я не могу, Рут! Старый добрый доктор Барбер видел на прошлой неделе, как я едва не подрался с продавцом вина из-за долгов. Он не поедет к нам. Он понимает, что я не заплачу ему.

– Папа, что я должна делать?

– Пойди вскипяти воды. И маме нужно глотнуть чего-то крепкого, найди хоть что-нибудь. Хоть каплю вина. Или… Вроде у меня еще оставалось немного виски.

– Я не могу отойти от мамы!

Папа взглянул на мою ладонь, уже заметно посиневшую от маминой хватки. Она уже не кричала, а лишь хрипло стонала, шевелила губами, лепеча что-то бессвязное.

– Я посижу пока с ней.

Папа с большим трудом разжал мамины пальцы, высвободив мою ладонь.

Я выскочила из комнаты, не оглядываясь. Ноги были как ватные. Я боялась, что упаду с лестницы. Добравшись до своей комнаты, я рухнула на кровать и еле успела нашарить под ней горшок. В него меня и стошнило.

После этого стало немного легче. Я быстро достала рубашку из грязного белья и надела ее, а поверх накинула теплый платок.

Когда я спустилась вниз, все вокруг показалось каким-то нереальным: и липкая темнота в комнате, и пустынная ночная улица за окном. Я сама казалась себе нереальной, торопясь к колонке среди ночи со звякающим ведром.

Я надавила на рычаг, и колонка сердито забулькала, словно ворча, что ее разбудили в этот неурочный час. С полным ведром я заспешила обратно, и каждый шаг гулко отзывался в темноте. Вода выплескивалась через край и выливалась мне на ноги. С большим трудом я дотащила ведро до кухни.

Найти дрова, разжечь огонь и вскипятить воду оказалось не такой уж легкой задачей. Ну и хорошо! Это хоть как-то отвлекало от мрачных мыслей. Я старалась не думать о том, что происходит там, наверху, прислушиваясь к потрескиванию дров в камине, а не к звукам, доносящимся из комнаты родителей. Вина в доме не было ни капли, но мне удалось найти виски. Его оставалось примерно четверть бутылки. Помешкав секунду, я не стала наливать виски в стакан, схватила бутылку и поспешила в родительскую комнату.

Когда я шла наверх, ноги подкашивались еще сильнее, и я вся дрожала не столько от холода, сколько от страха. Что я там увижу сейчас?

Это было еще хуже, чем я представляла себе: мама стояла на четвереньках прямо посередине комнаты и мычала, словно корова на рынке. Спутанные волосы закрывали ее лицо, а сзади было просто бесформенное кровавое месиво.

Папа сразу выхватил бутылку виски из моих рук. Он сделал большой глоток и только потом поднес бутылку к губам мамы. Она попробовала отпить немного, но тут же закашлялась. Я поставила таз с горячей водой на пол.

– Ну что ты стоишь как вкопанная?! – закричал папа. – Неси чистое белье, перестели постель! И дай какую-нибудь тряпку помыть маму!

Мама снова взвыла от боли.

Он гладил ее по спине, напряженно вглядываясь в то, что было у ее между широко расставленных ног. Его лицо сморщилось, как печеное яблоко.

– Рут, как долго тебя не было?

– Не знаю… Может, час?

– Кажется, даже дольше… А ребенок так и не продвинулся.

Я позволила себе поплакать, меняя постель. Ни мама, ни папа не обратили на это никакого внимания. Мне казалось, что от этого станет легче. Но слезы принесли не облегчение, а лишь еще большую усталость и головную боль. Возможно, именно в этот момент я поняла истинный смысл фразы «слезами горю не поможешь».

Потихоньку занималась заря, хотя светлее не становилось. Просто иссиня-черное ночное небо постепенно серело. В комнате все казалось каким-то выцветшим и потертым.

Мама наконец перестала мычать, но от этого лучше не стало. Она совсем ослабла. Тело ее выглядело почти безжизненным, когда мы перетаскивали ее на застеленную свежим бельем кровать. Она просто упала туда, как мешок. Лицо ее было такого же цвета, как белая наволочка на подушке. Я положила руку на ее лоб – она горела в лихорадке.

Папа места себе не находил:

– Она совсем ослабла! У нее просто не хватит сил тужиться, чтобы вытолкнуть ребенка!

Я открыла окно. Одетые во все черное клерки шли мимо нашего дома, торопясь в свои конторы. Те же, кто работал у реки, направлялись в противоположную сторону.

Отец хлопнул рукой по подоконнику:

– Нет, больше мы ждать не можем! Придется мне взяться за нож!

– Нож!!!

– Ну посмотри сама! – велел мне отец, показывая рукой.

Преодолевая страх и отвращение, я снова посмотрела туда, где среди кроваво-красной, измученной маминой плоти был виден край головы ребенка.

– У нее неполное раскрытие, понимаешь? И у нее нет больше сил. Единственная возможность спасти ее и ребенка – сделать надрез!

Я вздрогнула от ужаса:

– Надрез?! Папа, не смей!

– Я должен!

– Она же истечет кровью и умрет!

– Рут! – Он положил обе руки мне на плечи и посмотрел так серьезно, как никогда раньше. – Рут, соберись! Как только я достану ребенка, тебе надо будет быстро зашить маму!

Если бы он не держал меня крепко за плечи, я упала бы в обморок.

– Зашить?! Маму?! Там, внизу?!

– Да! Иначе никак!

– Нет, папа! Я не могу! Папа, пожалуйста! Нет!!!

– Нам придется, Рут! Если мы не сделаем этого сейчас, и мама, и ребенок умрут!

В этот момент я ненавидела его. И маму тоже. Точнее, то изуродованное и почти бездыханное тело, которым она стала за эту ночь.

Отец вышел и скоро вернулся в комнату с перочинным ножом. Я взяла в руки игольницу, которая представлялась мне теперь набором орудий для пыток. Выбрав самую толстую иглу, я продела в ее ушко прочную толстую хлопковую нить. От волнения я не успевала сглатывать наполнившую рот слюну. Меня бросало в пот и тошнило от одной мысли о том, что предстоит сделать.

Смогу ли я? Веки отяжелели, руки едва слушались после этой тяжелой бессонной ночи. Кажется, сейчас я была вообще не способна держать иглу в руках. А ведь мне предстояло сделать такое… Это в сто раз тяжелее, чем самая сложная работа для миссис Метьярд! Один неверный стежок будет стоить… самого дорогого… Боже, я не хочу даже думать об этом!

Мы с папой встали с обеих сторон от мамы, напоминая двух сообщников, собирающихся совершить ужасное преступление. Света в комнате было немного, но лезвие ножа в руках папы зловеще сверкало.

– Нам надо продезинфицировать иглу и нож. Раскалить их, а потом обмокнуть в виски.

Я принялась машинально выполнять то, о чем он говорил. Моя игла раскалилась докрасна, а потом зашипела в папином виски, над которым взвился едва заметный пар. Резкий запах ударил мне в нос.

– Так!

Папа закатал рукава рубашки. Руки его дрожали.

– Теперь смотри внимательно! Я покажу тебе, что буду делать.

Мы оба склонились над мамой. Она даже не дрогнула, пока я закатывала ее рубашку до самой груди. Голова ребенка по-прежнему полумесяцем выдавалась из почти уже синей маминой плоти.

– Вот, смотри! – Дрожащим пальцем папа прочертил две линии на теле мамы: одну над головой ребенка, другую под ней. – Сначала сверху, потом снизу. Я возьму ребенка руками и выну его. Как только я это сделаю, сразу зашивай! И как можно быстрее! Пока ты зашиваешь, может выйти послед. Не пугайся, просто шей дальше!

Я понятия не имела, что такое послед, но спрашивать не стала.

– А вдруг ты заденешь ножом голову ребенка?

Он побледнел, видимо, такое до сих пор не приходило ему в голову.

– Не задену!

Я все смотрела на эти складки кожи. На набухшие вены между ними. А что будет, если он порежет одну из них?

Игла моя была все еще горячей. Я вертела ее в руках, пока пальцы не привыкли.

– Готова?

Я не видела выражения лица папы, потому что смотрела только на кончик его ножа, нависший над головой ребенка. На миг я подумала, что все это – просто дурной сон. Он же не сделает этого сейчас? Но вот он сделал первое резкое движение рукой. Нет, это не сон! Это ужасная явь!