Моя встреча с Херном произошла в третьем семестре третьего класса старшей школы, я помню это до сих пор. Я жил тогда дома у своего дяди, который располагался у реки Аракава в Токио. Я успешно сдал вступительные экзамены в университет, поступив на факультет английской литературы, и вскоре после этого обнаружил в углу букинистического магазина издание «Квайдан» в мягкой обложке. Мы как раз прошли на занятиях в школе адаптированный вариант этой книги.

Я вернулся к дяде домой и в углу зала начал читать «Квайдан». Я моментально увлекся текстом Херна. Я реально почувствовал, как меня покалывают иголочки от затылка до поясницы. Я поужинал и продолжил увлеченно, забыв обо всем, искать в словаре незнакомые слова, перелистывая страницы. Наступила ночь, я лег в постель, но никак не мог уснуть: сердце колотилось в груди, как будто начиналось что-то новое.

Я читал до начала занятий в университете, в перерывах, в свободное время; я открывал на столе книгу в оригинале и читал. Медленно, одна за другой, наслаждаясь страшными историями, которые благодаря Херну стали известны всему миру, как, например, «The Story of Mimi-Nashi-Hoichi» (История о безухом Хоити) или «Yuki-onna» (Снежная женщина).

Все эти тексты в настоящее время известны каждому японцу. Мне казалось, что я единственный среди своих друзей-одноклассников, наслаждавшихся последними школьными днями, нашел карту, где спрятана тайна мира.

Я закончил читать «Квайдан» накануне выпускного. В то время я почувствовал, что во мне появилась новая часть, окрашенная совершенно другим цветом. Вскоре я пошел в университет, где жадно проглотил все тексты Херна в оригинале, которые смог достать, и бессчетное число раз их перечитывал. Меня всегда поражали красота его слога и способность проникнуть в глубины японской культуры. В его прошлом было удивительно много совпадений с моей жизнью. И после того как я узнал об этом, мне стало казаться, что его литературный успех является и моим успехом. Развод родителей, который он пережил в раннем возрасте. Брошенный отцом, Херн воспитывался у родственников. В шестнадцать лет, качаясь на качелях, он повредил левый глаз, из-за чего всегда стеснялся своего побелевшего, ставшего мутным глаза. Из-за этого, когда его фотографировали, он обязательно или закрывал левый глаз рукой, или поворачивался правым профилем. С возрастом у меня развилась глаукома на левом глазу, и даже в этом я чувствовал сходство с Херном. Радоваться тут было нечему, но меня глубоко это взволновало.

Что касается глаукомы, то, говорят, если оставить все как есть, то можно упустить шанс сделать операцию, так что надо было лечиться, не упустив момент. При успешном исходе операции глаз, которым стало трудно читать, наверняка придет в норму. Тогда я смогу, как раньше, забыв обо всем, перелистывать страницу за страницей. Я собирался перечитать всего Херна – уже достал книги из шкафа и положил в углу комнаты. Вот и мое путешествие в одиночку должно было добавить вкусных ощущений к радостям моей старческой жизни, но эти три дня я провел так, будто и не уезжал из своего одинокого жилища в Японии.

Я перешел дорогу, по которой туда-сюда деловито спешили автомобили, и добрался до реки Лиффи, разделявшей Дублин на две – северную и южную – части. Перешел через узкий мост, минуя попадавшихся мне пешеходов, чей английский был для меня неразличим, как шум. Здесь находился центр Дублина с маленькими пабами, стоявшими у дороги; но, разумеется, все они были пока закрыты. Я остановился и посмотрел внутрь через стекло. Разливной автомат с «Гиннессом», полка с ирландским виски. На деревянную стойку падал свет из окна; она была блестящей, как приклады ружей, которые я видел в старых фильмах. Пока я стоял и смотрел внутрь паба, не в силах оторваться от очарования чужой страны, у меня за спиной послышался какой-то звон. Как будто кто-то стоял за мной, но в стекле никто не отражался. Я обернулся, напрягшись.

Перед моими глазами замаячил белый стаканчик. Его протягивала мне снизу маленькая девчушка. На плечах у нее был рюкзак грязно-розового цвета, обеими руками она держала передо мной бумажный стаканчик. Девочка выглядела как ученица старшего класса начальной школы, если расценивать по японской классификации. У нее были светлые волосы непонятной длины, завязанные в хвостики в разных местах, больше чем нужно, и голова ее напоминала солнышко, нарисованное нетвердой детской рукой. Она смотрела прямо на меня, выпятив щеки с белесым пушком. В стаканчике лежало несколько евроцентов и монет по одному евро.

Это было уже третий раз за эти три дня. Первым был молодой парень, второй – старушка. Как я мог понять, все они повторяли одно слово: change. Услышав его впервые, я ошибочно подумал, что они хотят поменять монеты в своем стаканчике на что-то, что есть у меня. Но быстро сообразил, что под словом change они имели в виду мелкие монеты. Иными словами, это были попрошайки, которые клянчили у меня мелочь.

О том, что в Дублине много попрошаек, я прочитал еще давно, в путеводителе в библиотеке. Они называли себя бездомными, хотя у восьмидесяти процентов из них на самом деле были дома, куда они возвращались. Попрошайки, нацеленные на иностранных туристов, зарабатывали прилично, так что они лишь изображали из себя бездомных. Подобные фальшивые бездомные жили на деньги, выклянченные у иностранцев, пили виски, покупали нехорошие вещества. Говорят, есть даже люди, которые используют попрошаек в своем бизнесе. Они объезжают по утрам их дома на автобусе, привозят их в центр города, а вечером получают от каждого из них проценты и отвозят обратно домой.

Но в любом случае ребенка-попрошайку я видел впервые. Я обескураженно посмотрел на нее. Девочка отчетливо произнесла два слова и потрясла стаканчиком.

– Чендж, плиз[398].

Мимо проходили люди, они мельком бросали на нас взгляды и шли дальше.

– Аа юу а хоумурэсу[399]? – спросил я, согнув колени, чтобы быть с ней на одном уровне. У девочки на шее были бусики, похожие на самодельные. Кожаная веревочка была переплетена тонкой проволокой, на которую были нанизаны желто-зеленые стеклышки. Она покачала головой, стеклышки-бусинки тоже качнулись в разные стороны.

– I am not a homeless.

Я не бездомная…

Девочка говорила медленно, так что даже я мог разобрать. Было неожиданно, что она честно ответила на мой вопрос. Но не менее неожиданным было и то, что я сам естественным образом заговорил с ней по-английски. Может быть, я немного осмелел после недавнего телефонного звонка? Или в разговоре с ребенком я перестаю стесняться и мой язык больше не деревенеет? Язык-то, может, и перестает быть деревянным, но с произношением у меня все равно беда…

– Ховай дууюу пуритендо туубии а хоумурэсу[400]? – спросил я на волне своего успеха.

И тут внезапно в ее взгляде почувствовалась сила. В принципе, это было понятно. С самого начала она сказала, что не бездомная, и не собиралась ею прикидываться.

– Ай эм соории[401].

Я решил дать ей денег в качестве компенсации за то, что обидел ее, и достал кошелек. В отделении для мелочи у меня скопилось много монет: оставалась сдача всякий раз, когда я платил в ресторане. Считать евро и центы мне было сложно, поэтому я первым делом доставал купюры, и мелочи со сдачи у меня становилось все больше и больше. Наверное, в этом и была причина, почему попрошайки так часто обращаются к иностранцам. Они ведь прекрасно знают о мелочи, скапливающейся в их кошельках.

Я задумался, достал два евро и положил в бумажный стаканчик. Это чуть больше двухсот иен, верно?

– Ховатто дуу юу юудзу дис фоо? – спросил я о том, как она воспользуется деньгами. Девочка покачала головой. Я подумал, что она не поняла мой английский, но нет. Она поочередно показала пальцем на бумажный стаканчик и туда, где ничего не было, и ответила: