– Ховай аа юу гуддо атто дрооингу? – Почему ты так хорошо рисуешь? – спросил я из искреннего интереса.

Не останавливаясь, она ответила мне:

– My mom.

Моя мама.

– Ilustrator.

Иллюстратор.

Наверное, это гены. Или же, может быть, она много рисовала, подражая матери? Девочка отложила карандаш и резким движением передала мне блокнот. Я взял его и некоторое время смотрел на рисунок, то приближая, то отдаляя его от лица. Мне захотелось посмотреть еще раз на остальные рисунки, и я медленно перелистывал назад страницу за страницей. Девочка и тетя, стоявшие в доме. Лежавшая на кровати мать и медбрат, стоящий рядом со шприцем в руках. В этот момент девочка вытянула руку с противоположной стороны стола и показала на лицо медбрата:

– He speaks like you.

Он говорит, как ты.

– Айсукурииму, – вдруг сказала девочка.

Ее произношение звучало на азиатский или даже на японский манер. И представить себе, что так говорит девочка-иностранка, было так же странно, как если б в европейском ресторане вам внезапно подали отядзукэ – рис, политый зеленым чаем.

– Айсукурииму, – попробовал сказать я. Мне казалось это совершенно обычным, но прозвучало дико странно, и я невольно рассмеялся. Я ожидал, что девочка посмеется со мною вместе, но ее выражение лица осталось прежним.

Однако действительно. Наверное, девочка смогла распознать мой японский английский благодаря общению с медбратом, у которого было произношение, похожее на мое. Конечно, раз медбрат работал в Ирландии, он наверняка в совершенстве владел английским. Но в мире есть много людей, которые бегло говорят на иностранном языке, несмотря на огрехи в произношении.

Только я хотел спросить у девочки, из какой страны был медбрат, как она сама сказала:

– He speaks like you but he is not like you.

Он говорит, как ты, но он не такой, как ты.

– … ховай[407]?

– He never looks sad.

Он никогда не выглядит грустным.

Я посмотрел на медбрата, нарисованного у меня в записной книжке, – и, действительно, у него было доброе выражение лица. Он так спокойно улыбался, что это даже выглядело неестественно, учитывая, что он находился рядом с человеком на смертном одре.

– Небаа?[408]

– Небаа.

– Even when Mom died, he was smiling.

Он улыбался даже тогда, когда мама умерла.

– Риарии?[409]

Девочка кивнула. И так же, как до этого с помощью рисунков, жестов и коротких фраз, рассказала мне о том, что происходило. Мы нашли секрет общения, который помогал нам теперь понимать друг друга.

Она сказала, это было три месяца назад. Девочка вернулась домой после школы и, как обычно, прошла в комнату через прихожую. Из маминой спальни донесся характерный звук, когда медбрат делал ей укол. Если б она внезапно открыла дверь, то у медбрата могла бы дрогнуть рука, и девочка подождала некоторое время в зале. Звук исчез, и она подошла к маминой спальне. Тут девочка двумя пальцами показала, как медленно она шла. Одновременно с этим наклонила голову, но было непонятно, то ли она так шла, то ли в процессе своего рассказа вспомнила что-то, что ее беспокоило. Прежде чем я успел ее спросить об этом, она показала мне жестом, как открыла дверь.

– Then he smiled at me.

И тогда он мне улыбнулся.

Медбрат сказал, что незадолго до этого состояние матери ухудшилось. Услышав это, девочка подбежала к ее постели. Мать рассеянно смотрела в потолок. Девочка окликнула ее, мать кивнула и достала руку из-под одеяла. Подняла ее и указала на свой рабочий стол, стоявший у стены. На нем лежал альбом для рисунков, который она использовала в работе. Он был открыт. Указывая на него, мать что-то тихонько сказала, но девочка не смогла разобрать ее слова. Это было в последний раз, когда она слышала голос матери. Та уснула – и больше не проснулась.

Рассказав мне это, девочка достала что-то из своего рюкзака. Два прямоугольных картонных листа, положенных один на другой и скрепленных грязной резинкой крест-накрест. Девочка сняла резинку – внутри лежал листок бумаги для рисования.

– The drawing Mom pointed at.

Рисунок, который показывала мама.

Карандаш… Хотя, наверное, нет. Древесный уголь. Картина была монохромной, почти реалистичной, близкой к рисунку с натуры. Ветка с острыми листьями, похожими на османтус. На ветке, раскрыв крылья, сидела бабочка. По краю крыльев была нарисована рамка черного цвета. Кажется, это была бабочка того же вида, что и на рисунке у девочки. Не говоря ни слова, я некоторое время смотрел на рисунок, следя взглядом за тонкими линиями и рассматривая пыльцу на крылышках. Разветвляющиеся тонкие прожилки, напоминающие кровеносные сосуды. Полосатые усики, тоненькие, но сильные шесть лапок. Круглые глаза, похожие на головки спичек, отражали свет, как будто им был известен какой-то секрет.

– Дзабатаарайсурадамо.

Похожее на еду название, но я, должно быть, ошибся. Я повторял в своей голове сочетание звуков, пока не понял, что это было «The butterfly she loved the most» (Бабочка, которую она любила больше всех).

Что же сказала ей мать, указав перед смертью на рисунок бабочки? Мне хотелось найти ответ, и я еще раз внимательно рассмотрел рисунок. Девочка снова замолчала и пристально посмотрела на лист бумаги перед собой, но, когда я внезапно поднял глаза, она приоткрыла свой ротик с бесцветными губами и сказала странно резким голосом:

– Now I know what Mom said at that time.

Теперь я знаю, что тогда сказала мама.

– Ховатто дид щии сэй[410]?

– You wouldn’t believe.

Ты не поверишь.

– Ай уиру бириибу[411].

Сказав это, я перестал смотреть вниз. Она подняла на меня свои голубые глаза. Спокойный взгляд, как будто она хотела заглянуть ко мне в душу. Послышался шум вдыхаемого ею воздуха; она задержала его в себе на некоторое время, а потом заговорила. Отрывисто, медленно. Каждое из ее слов я запомню навсегда.

Four days ago.

Четыре дня назад.

When I went to the old house.

Когда я пошла в наш старый дом.

I found it on her desk.

Я нашла это на ее столе.

– Ховатто диддо юу файндо?

Я спросил ее, что она нашла, и на этот раз она ответила, ни секунды не сомневаясь.

– Ай со а хорибуру[412]…

Но продолжения не последовало.

I saw a horrible… Что же это было?

Horrible – ужасный, прилагательное от слова horror – ужас; после него должно было последовать существительное. Но девочка не стала продолжать, а крепко сжала губы и не разжимала их.

– Хорибуру?..

Девочка кивнула, немного наклонив голову. Затем повернулась, подняла рюкзак и достала оттуда коробочку. Наверное, раньше она предназначалась для подарка; по всему ее периметру была приклеена зеленая бумага – крепкая с виду картонная коробка. Квадратная, по десять сантиметров на каждой стороне, с крепко закрытой крышкой. К такой коробке подошла бы ленточка, но вместо нее она была крест-накрест перевязана резинкой.

– Кэн ай сии?

Я спросил, могу ли посмотреть; она широко раскрыла глаза и слабым голосом ответила: «Ноу». Я был обескуражен ее реакцией, а ее взгляд неожиданно скользнул по прямой. Она смотрела вперед, за мою спину в сторону входа в кафе. Затем быстро зашевелилась, убрала стаканчик с мелочью и таинственную коробку в рюкзак. Потом уже собиралась было взять со стола рисунок бабочки, который сделала ее мать, но ее пальцы соскользнули, рисунок сделал полоборота в воздухе и упал рядом с моим стулом, перевернувшись лицевой стороной вниз. Я поднял рисунок; девочка поспешно положила его между двух картонок, не стала затягивать его резинкой и запихала в рюкзак. Затем встала, пробормотав что-то вроде «Хагго». И одновременно с тем, как я понял, что это было Have to go (Мне пора), я услышал женский голос за спиной. Вероятно, это было имя девочки.