У него был низкий грудной голос, как будто звучащий из глубины его груди в белой рубашке.

– А еще жареная рыба-меч. Если любите вареную рыбу, то хороша камбала. Я все перепробовал. Все вкусное.

Я неопределенно кивнула. Мужчина, обернувшись через плечо назад, позвал владельца:

– Сюда сасими из кальмара. Напитков не надо, принеси еще одну рюмку.

Я поняла, что он хочет поделиться со мной своим саке, только после того, как он налил мне его в принесенную рюмку.

Что я говорила, не помню. А может, почти ничего и не говорила. Я же привыкла общаться с бессловесными существами и не понимала, как вести непринужденную беседу ни о чем. В тот вечер я узнала, что мужчину зовут Тасака. Что он живет в соседней префектуре в двух с небольшим часах езды на электричке. Что он работает в агентстве по недвижимости, расположенном там. Что каждую среду он приезжает в наш город в офис. Он рассказал, что в недвижимости наблюдается невероятный экономический подъем, цены бешено растут, но от покупателей нет отбоя, и зарплата постоянно увеличивается. Он говорил с приятной интонацией, без всякого высокомерия.

После окончания университета я окунулась с головой в крохотный мирок нашей лаборатории, поэтому всё, что говорил Тасака, казалось мне новым и свежим. Даже непривычное для меня саке, которое он мне подливал, представлялось глотком свежего воздуха.

– На следующей неделе опять буду здесь.

На прощание он указал пальцем на пол заведения и, напоминая движениями китайского богомола, посмотрел мне в лицо. Наверное, он звал меня на свидание, но я не была в этом уверена. Поэтому, когда в следующую среду я пошла в то же место, оделась так, как будто просто вышла из дома, не наряжаясь. В ответ на улыбку Тасаки, который поприветствовал меня у стойки, я сделала вид, что еле вспомнила его.

Так мы стали встречаться с ним каждую среду. Я говорила, наверное, вполовину меньше, чем Тасака, но больше на треть, чем раньше. Когда мы выходили из заведения и он говорил мне: «Спокойной ночи», у меня пересыхало и начинало саднить горло.

На пятый раз мы дошли до моего дома.

Пока мы шли, редко переговариваясь, по пешеходной дорожке с фонарями, освещающими ее через равные промежутки округлым светом, я уже была на все готова. Я сделала уборку в комнате, спрятала в шкафу многочисленные коробки с чучелами насекомых, которые хранила с самого детства. Мне хотелось измениться. Хотелось что-то поменять. Я хотела почувствовать дыхание другого человека и сердцем, и телом.

Узнав, что у меня это в первый раз, Тасака весь засветился от счастья, не скрывая этого.

Начиная с той ночи, он стал приходить ко мне каждую среду. Я покупала продукты в супермаркете по дороге с работы домой, готовила ему еду, а после того как мы соединяли наши тела, он спал со мной под одним одеялом до утра. В те дни, когда мы не виделись, я звонила ему по телефону. Мне было приятно, что в глубокую лужу моей одинокой жизни стали проникать запахи и тепло человека. Было приятно, что тихое дно замутилось от активного движения жизни. Я даже представить себе не могла, что эта мутная взвесь вскоре распространится до каждого уголка и вода никогда больше не сможет вернуть себе прежний цвет.

– Сколько бы ни росла зарплата, у компании есть свой финансовый предел.

О своем желании вложить сбережения в акции Тасака сказал перед началом нового года. Я ничего не соображала в финансовых делах. Поэтому одобрила его идею не раздумывая, так как считала: если Тасака что-то придумал, значит, это правильно.

Придя в следующую среду ко мне домой, он рассказал мне про акции: они быстро и заметно поднялись в цене. Тасака несколько раз повторил: «Это исторический максимум!», глаза его горели. Я слушала его, и в груди у меня разливалось тепло от надежд на будущее.

Но сразу после начала нового года в разнообразных СМИ пошла информация о резком падении курса акций. Тасаку как будто подменили: он нервничал, все время, которое проводил у меня дома, не отрывался от телевизора, смотрел одни только новости. Я гладила его по руке и повторяла одни и те же слова: «Все наладится, все наладится…» Но, наверное, я говорила их самой себе.

Падение акций продолжалось. Тасака стал неразговорчив. Иногда он что-то бормотал себе под нос низким, мелко вибрирующим голосом, как будто в груди у него поселился рой шершней. И когда он лежал на мне, казалось, будто он сливает всю злость в свои движения. Это были первые явные признаки его агрессии, которая впоследствии стала развиваться. Я не могла ничего сделать для него и поэтому убедила себя, что мое терпение и покорность послужат для него поддержкой.

Вскоре мыльный пузырь экономики начал схлопываться. СМИ трубили о продолжающемся падении акций. Тасака перестал выходить на связь. Он не приходил ко мне, не отвечал на звонки на домашний телефон. Но однажды вечером оказался около двери в мою квартиру. Был разгар майских праздников Золотой недели[421], я только что вернулась из библиотеки на холме, где изучала необходимые мне вещи. Хотя на него падали лучи солнца с запада, Тасака выглядел как черная тень. Он сказал, что агентство по недвижимости, в котором он работал, разорилось.

– Мне и жить теперь негде…

Дом, в котором он жил, принадлежал агентству и сдавался для неженатых сотрудников компании; компания обанкротилась, и из дома пришлось съехать.

В ту ночь Тасака двигался на мне бесконечно. Когда за занавесками стало светлеть, я наконец-то вздремнула, превозмогая боль в нижней части живота, но через каких-то три часа зазвонил звонок. Приехала доставка – привезли вещи, которые заранее отправил Тасака. Вроде как он продал всю свою мебель за гроши, отправив ко мне домой самую малость из своих вещей.

С того момента прошло немного времени. Но, несмотря на это, я не могла вспомнить, когда он впервые схватил меня за волосы, когда впервые дал мне пощечину. Память о боли росла, как гирлянда; первое воспоминание казалось мутным и далеким, но все части гирлянды были четко связаны друг с другом внутри меня, и не успела я опомниться, как нитка гирлянды прочно впилась в мое тело. Так, что я даже пошевелиться не могла. То ли она порвет меня на мелкие кусочки, то ли мне разрезать ее вместе с кусками своей плоти – другого выхода у меня не было. Кстати, когда в ту ночь я увидела нож у себя перед глазами, я нашла еще один способ.

Опомнившись, я увидела, что реализовала его собственными руками.

– …Никак не могу понять…

Проверив свою руку, висевшую на повязке, Нисикимо посмотрел на меня с таким видом, как будто пытался разгадать очень сложную головоломку. Из-за отверстия в окне в комнате было дико холодно.

– Почему же «все это из-за тебя»? Дело в акциях?

Прежде чем дождаться моего ответа, Нисикимо рассмеялся, широко раскрыв рот. Накинутое на его спину одеяло соскользнуло, открыв тело в одной футболке.

– В неудачах в азартных играх виноват сам игрок.

Я и не думала, что акции – это азартная игра. До сих пор я считала, что Тасака изменился из-за своего невезения. Что я не смогла помочь ему справиться с этим.

– Ну да, вам обоим было несладко.

С улыбкой, застывшей на худом лице, Нисикимо поправил одеяло, подтянув его на плечи. Неужели это он совсем недавно на самом деле всадил нож в человеческое тело и утопил его в море? Он делал это настолько буднично, что невозможно было поверить, хотя я и стояла очень близко к нему. Хотя и тряслась всем телом, обрабатывая его рану антисептиком, делая ему перевязку и подвешивая руку на ткань треугольником. Хотя и до сих пор продолжала трястись.

– У вас есть что-нибудь вроде картонки? – Нисикимо показал подбородком на стекло окна в пол, в котором было отверстие. – Я заткну дыру, а то вам холодно, наверное…

Я открыла шкаф и вытянула картонную коробку с летней одеждой. Нисикимо ловко оторвал верхнюю часть коробки одной левой рукой и прикрепил с помощью скотча, закрыв отверстие в окне. За окном было живое ограждение, так что со стороны пешеходной дорожки вряд ли можно было заметить наши экстренные меры.