– Ну-ка, дайте-ка посмотреть на вас! Какая взрослая! И хорошеете день ото дня! Ну просто вылитый отец!

Я судорожно пыталась выдавить из себя хоть какой-то комплимент в ответ – но ничего подобающего мне, честно говоря, в голову не пришло. Когда миссис Пирс года два назад объявилась в Оакгейте, она все еще носила траур по своему безвременно ушедшему мужу. Ее одежда была только приглушенных тонов, как и велит обычай. Но как только этот период закончился, она стала явно наверстывать, одеваясь так ярко и пестро, что от долгого созерцания ее нарядов у меня начинала болеть голова. Я полагаю, что супруга ее в свое время просто хватил удар от того, что он был вынужден постоянно созерцать эти кричащие тона.

– О, вы так добры! – выпалила я дежурную фразу. – И ваше платье, миссис Пирс, оно такое… такое ярко-оранжевое! Умоляю, скажите мне, как лучше назвать этот оттенок?

– Тыква! – прощебетала она, с наслаждением поглаживая складки на своей юбке. – Я собираюсь задать тон всем здешним кокеткам! А то современная мода такая скучная – кто-то же должен первым добавить красок!

– Именно так! – с улыбкой сказал папа, слегка приподняв свой бокал с пуншем.

В этот момент мне больше всего хотелось бросить эту оранжевую фурию прямо в огонь камина. Господи, какое ужасное желание! Надеюсь, оно никогда не воплотится. Просто… мне было так неприятно видеть ее в нашем доме, расфуфыренную и явно по-хозяйски осматривающую все вокруг. Она постоянно делает себе прически, которые были в моде по крайней мере лет десять назад, и поэтому голова кажется крошечной на фоне затейливо уложенной огромной копны волос. Высокий пышный пучок, проткнутый изящной спицей, длинные валики по бокам – все в старомодном стиле а-ля шинуаз [490].

И как только у папы язык поворачивается говорить, что это я позорю его перед друзьями? Разве я? А не она? Эта претенциозная особа! Но журналы мод приветствуют ее неповторимый стиль – вот в чем загвоздка.

В этот момент зазвенел дверной колокольчик – пришли сразу несколько гостей. Папа настоял на том, чтобы самому поприветствовать их. А мы пока можем поворковать о своем, «о девичьем». Это вульгарное выражение он наверняка перенял у миссис Пирс.

– Мисс Трулав, – льстиво начала она, – о, как мне нравится произносить вашу фамилию, ведь в ней столько романтики, не правда ли! [491]

По тому, как она при этом вскинула голову вверх и назад, по направлению к зоне самоуверенности, я понимала, что она ждет не дождется того дня, когда тоже возьмет себе эту фамилию.

– Я, конечно, не имею права настаивать, чтобы вы поскорее сменили ее, – произнесла она заговорщическим тоном, – но бывают случаи, когда надо действовать быстро, чтобы не упустить свое счастье! – Последовало многозначительное постукивание веером. – Леди Бигглсуэйд, например, звучит тоже весьма достойно!

Подобная фамилия, как мне кажется, под стать одному из персонажей «Посмертных записок Пиквикского клуба»! Хотя… Миссис Ходжес звучит ненамного лучше. Бог мой! Миссис Ходжес! Как это скучно и старомодно. Мне понадобится время, чтобы привыкнуть к этой фамилии.

Слава богу, в этот момент прибыли новые гости, а затем и музыканты. Я извинилась перед миссис Пирс и поспешила к вновь прибывшим, искренне надеясь, что больше не придется в этот вечер вести с ней бесед.

Начало смеркаться, и отец приказал зажечь свечи, в пламени которых хрустальные канделябры в нашей бальной зале засверкали всеми цветами радуги. Среди приглашенных было явно больше женщин: мои бывшие одноклассницы и несколько состоятельных дам, общество которых навязывал мне отец. Они чинно шуршали юбками по натертым до блеска полам. Я заметила среди прибывших гостей и тех, с кем была по-настоящему рада пообщаться. Это сестры Оунинг. Одна из них поставила на пол огромную вазу с розами. Увидев сестер, я подумала, что вечер, возможно, будет не таким уж и скучным. Мне с обеими есть о чем поболтать: Фанни ярый сторонник многих реформ, а Роуз увлечена физиогномикой, которая не так уж и далека от френологии: я изучаю черепа, а она – лица, потому что считает, что черты лица человека способны сказать о его характере больше, чем строение головы.

Я не видела их целую вечность, но помню, как мило мы болтали в прошлый раз. Однако радоваться пришлось недолго. Не успела я вступить в интереснейшую дискуссию с Фанни Оунинг о реформировании пенитенциарной системы, как подошел отец. Он деликатно, но очень крепко взял меня под локоток и настойчиво произнес:

– Доротея, милая, позволь я представлю тебя…

Я сразу догадалась, кому именно он хочет меня представить – сэру Томасу Бигглсуэйду.

Мы с Фанни раскланялись, и при этом я еле заметно закатила глаза, давая ей понять, что мне жаль прерывать нашу увлекательную беседу, но я должна это сделать в угоду отцу. Сэр Томас Бигглсуэйд выглядел вовсе не так напыщенно и глупо, как я ожидала. Солидно, но без пижонства: на нем был камзол благородного красного оттенка с коричневым бархатным воротником. Поддетая снизу жилетка нежно-шоколадного цвета оказалась однотонной и без аляповатой вышивки, модной сейчас в молодежных кругах. К сожалению, свет падал так, что голову его разглядеть я как следует не могла.

– Сэр Томас Бигглсуэйд, позвольте представить вам мою дочь – Доротею Трулав. Вы ведь так давно хотели познакомиться с нею! А это ее школьная подруга – Фрэнсис Оунинг. Как я рад видеть вас, дорогая Фрэнсис! – Папа бросил на меня торжествующий взгляд, как бы говоря: на этот раз просто безупречный вариант, не правда ли? – Доротея, я ведь тебе уже говорил, что у сэра Томаса прекрасная усадьба в Глостершире?

– Конечно, говорил, папа. – Господи, какое нелепое начало разговора! Ума не приложу, что я могу спросить о Глостершире. – Э… Что же привело вас в Оакгейт, сэр Томас?

– Моя сестра. Она живет недалеко отсюда, правда немного в стороне, – ответил он, подавив зевок. – Сестра безутешная вдова, ведущая отшельнический образ жизни. Когда я ее навещаю, то, чтобы увидеть хоть что-то, напоминающее жизнь, приходится седлать коня и скакать во весь опор куда глаза глядят.

Я стояла в некотором оцепенении, не зная, о чем дальше вести с ним разговор.

Сэр Томас относится к тем любителям лошадей, которых по манерам трудно отличить от их конюхов. Так что я могу быть совершенно спокойна: он вряд ли запомнит даже цвет моих глаз, не говоря уж о том, чтобы возыметь какие-то серьезные намерения на мой счет.

– Сестра сэра Томаса – леди Мортон, – прошептал мне прямо в ухо папа. – Помнишь леди Мортон?

Как только он произнес это имя, я сразу вспомнила ее лицо, и мне даже показалось, что у сэра Томаса есть с ней сходство: аккуратный маленький носик и этот узковатый разрез глаз, отчего лицо кажется каким-то заспанным. Эта мысль заставила меня содрогнуться. Ведь леди Мортон была подругой моей мамы, но я и не подозревала, что она еще жива! Стало быть, она уже много лет никуда не выезжает из поместья.

– О! Тогда не соблаговолите ли вы передать мое глубочайшее почтение ее светлости?

– Конечно! – отрезал сэр Томас.

Он даже немного понравился мне. Лицо у него было в общем-то вполне приятное. Волосы песочного цвета небрежно взъерошены на манер эпохи Регентства. Маленькая зона порядка на макушке выдавала в нем довольно небрежного человека, который вечно раскидывает вещи где попало и редко доводит задуманное до конца. Доказательство тому я видела своими глазами: галстук был завязан весьма неаккуратно и, откровенно говоря, совсем не подходил к костюму.

Папа поклонился, словно сэр Томас пропел целую оду в нашу честь, и сказал:

– Я так рад, что вы наконец-то познакомились. Доротея, дорогая, пора звать гостей к столу. Ты, конечно, должна войти в столовую первой как виновница торжества. Я полагаю, сэр Томас достоин того, чтобы сопровождать тебя.

Стоявшая рядом со мной Фанни заметно сникла. Бедняжка! Если бы ее под руку вел мужчина, состояние которого оценивается хотя бы в половину капиталов сэра Томаса, она уже была бы на седьмом небе от счастья. Как жаль, что я не могла «подарить» ей всех тех женихов, которых успела отвадить!