Мне кажется, если бы я даже грязно выругалась в его присутствии, он покраснел бы не так сильно. Его лицо прямо побагровело.

– Я не позволю тебе шляться по тюрьмам! – прокричал он. – И, что бы там ни говорила твоя мать… я твой отец! Ты была и останешься протестанткой! И кончено!

На самом деле, слово отца никогда не было для меня законом. Достигнув совершеннолетия, я унаследовала от матери приличную сумму, которой могла распоряжаться по своему усмотрению. А отец и слова поперек не смог мне сказать, когда я жертвовала из этих денег на благоустройство тюрем.

Тюрьмы, равно как и мамин католицизм, манили меня, как все запретное и опасное. Я участвовала в попечительских советах женских тюрем, организовывала комитеты помощи заключенным Ньюгейта [473] и покупала брошюрки об Элизабет Фрай [474].

Не могу сказать, что благодаря этой деятельности я снискала признание в свете, зато обзавелась целым кругом новых друзей – в основном сочувствующих угнетенным старых дев и жен пасторов. Гораздо более достойные люди, чем расфуфыренные зазнайки, которых отец прочил мне в подруги.

– Как же ты найдешь себе достойную партию, – сокрушался он, – если все время таскаешься по тюрьмам в компании своих безумных благодетельниц?!

– Я вовсе не дурна собой, и у меня есть довольно внушительное приданое от мамы, а если мужчина настолько глуп, что его смущает мое увлечение благотворительностью, значит, он просто не достоин меня.

Папе было нечем крыть, как всегда.

Два года назад Женское благотворительное общество Оакгейта затеяло новый проект: разобрать старый покосившийся сарай, служивший местом заключения, и построить на его месте новую тюрьму. Вот он – мой шанс! Когда женское крыло тюрьмы было готово, Общество решило, что благородным леди будет полезно навещать женщин-заключенных и вести с ними душеспасительные беседы. Естественно, я вызвалась в числе первых.

Я посетила многих несчастных в этой тюрьме. Отчаявшихся, брошенных всеми, жаждущих хоть какого-то утешения. Но никогда я не встречала таких преступников, как она.

Тем утром я кормила Уилки – моего кенара, – когда мне принесли известие от главной надзирательницы тюрьмы о том, что у них появилась новенькая. Я сразу поняла, что речь идет о самом страшном преступлении – убийстве. Сердце сильно забилось от волнения, я приказала подать карету и уже на бегу схватила шляпку и перчатки.

По мере приближения к зданию тюрьмы я нервничала все сильнее, так что даже во рту пересохло. Поистине, никогда не знаешь, чего ожидать от убийцы. Раньше мне казалось, что за каждым убийством стоят серьезные причины: разбитое сердце, месть за смерть родителей, жестокий обман или шантаж. Но это заблуждение. Убийства зачастую совершаются по гораздо более прозаичным мотивам, а иногда даже и вовсе без них.

Я помню миссис Блэквуд, которая утверждала, что «не топила этих милых сладких деток – это они пришли и утопили детей, заставив смотреть на весь этот кошмар». Помню мисс Дэвис, которая говорила, что никогда не держала зла на того молодого темнокожего и вообще ничего не имеет против таких, как он, но, увы, он должен был умереть, ибо ей было предначертано принести его в жертву. Но самым жутким был, пожалуй, случай миссис Рен.

– Да, я убила своего мужа.

– Он бил вас?

– Нет!

– Изменял?

– Что вы! Никогда!

– Тогда что плохого он вам сделал?

– Он совершил ужасное!

Выяснилось, что ему не понравилась ее стряпня. Причем он сказал об этом всего один-единственный раз. Но этого миссис Рен хватило для кровавой расправы над мужем.

– Любая на моем месте поступила бы так же! – заявила она.

Поведение этих женщин могла бы объяснить разве что френология [475]. Как она утверждает, жажда убийства заложена в некоторых от рождения, о чем свидетельствует особое строение черепа. Если не принять вовремя меры или если возникают воспаления определенных органов – убийство становится неизбежным. Напрасно общество игнорирует столь важную науку. Если бы черепа этих женщин исследовали еще в детстве, убийства, возможно, удалось бы предотвратить правильным воспитанием и обучением. А у взрослых деформация мозга зашла уже слишком далеко. А если мы уже не можем изменить натуру этих несчастных, как же мы спасем их души?

На горизонте показалось новое здание тюрьмы. Выбеленный камень сверкал на солнце, даря надежду на раскаяние и искупление. Еще не законченное мужское крыло стояло в лесах, сквозь которые просматривались контуры стен и оконные проемы. Круглые окна женского крыла, напоминающие иллюминаторы, делали все здание похожим на огромный пароход. К железной ограде жались молодые деревца. Когда они подрастут, внутренний дворик станет тенистым и зеленым. Все это производило обнадеживающее впечатление и вселяло мысль о том, что, может быть, не все еще потеряно.

Сторож отпер ворота – новенькие, они открылись почти беззвучно, без скрипа и скрежета. Пока я выбиралась из кареты и оправляла платье, подошел смотритель и вписал мое имя в книгу посетителей. Потом появилась одна из надзирательниц и повела меня по уже хорошо знакомым выкрашенным известью коридорам. И вот я в кабинете главной надзирательницы.

Как только я вошла, она поднялась из-за стола мне навстречу. При этом на кожаном поясе что-то звякнуло. Это была связка ключей, которые совсем не походили на ключи от мрачного узилища – новенькие и блестящие, как и все здесь. В кабинете надзирательницы пахло деревом и известкой.

– Мисс Трулав, вы точны, как всегда, – она вежливо поклонилась, звякнув ключами.

– Конечно, мэм. Сгораю от нетерпения увидеть вашу новенькую.

Лицо надзирательницы приобрело не вполне понятное мне выражение, но совершенно точно без всякого намека на улыбку. Эта женщина казалась воплощением казенного учреждения: неопределенный возраст, правильные, но совершенно заурядные черты лица, монотонный голос.

Форму ее черепа разглядеть было весьма затруднительно, так как на голове у нее сидел кипенно-белый накрахмаленный чепец. Если бы непременно нужно было что-то о ней сказать, то я, пожалуй, предположила бы, что не очень-то ей нравлюсь. Правда, она никак не выказывала этого, так что предположение основывалось скорее на интуиции, чем на конкретных фактах.

– Мисс Трулав, пожалуйста, будьте предельно осторожны с ней. Она действительно крайне опасна.

От этих слов у меня по телу побежали мурашки.

– Вы сказали, она здесь за убийство?

– Да-да, именно.

– Жестокое и кровавое?

– Нет. – Она поджала губы, но голос ее не изменился. – Коварное. Убила свою хозяйку, у которой состояла в прислугах. Убивала постепенно, день за днем.

Значит, это не убийство в порыве гнева. Меня так и подмывало спросить, как именно она это сделала, но я сдержалась, хоть и с большим трудом. Главная надзирательница не такая, как я: она не пытается докопаться до истинных мотивов преступления и уж точно не надеется на раскаяние преступника. Ее задача просто кормить и одевать этих женщин. Похоже, она отказывает им в наличии души.

– Горничная? Сколько ей?

– Вот это как раз самое ужасное. Ей всего шестнадцать.

Боже, совсем ребенок!

Я никогда не имела дела с ребенком-убийцей. Но тем лучше для моих изысканий! У меня будет возможность изучить строение еще не окончательно сформировавшегося черепа и посмотреть, развились ли до конца те самые участки, что отвечают за преступные наклонности.

– Как ее зовут?

– Рут Баттэрхэм.

Какая звучная фамилия! Словно кулак, разрезающий воздух.

– Не проводите ли вы меня в ее камеру?

Главная надзирательница молча направилась к выходу из кабинета.

Некоторое время мы шли по коридорам с чистыми и гладкими полами, пока не остановились около одной из огромных железных дверей. Какая она внушительная – а за ней ведь всего лишь ребенок! – промелькнуло у меня в голове. Эмалевая табличка на двери была пока без надписи: Рут поместили в эту камеру совсем недавно и еще не успели написать ее имя и вынесенный приговор.