– Неймётся немцам[1] креста всем донести. Скольких земель исконной веры лишили? И на нашу землю пятое столетие идут. Не звал никто, а всё равно идут, – услышал Сёма за плечами Волха.

[1] Немцами славяне все чужие народы называли. Как римляне всех не римлян язычниками называли.

– Сдаётся мне, правы были волхвы, говоря всем уходить с острова в леса далёкие, дебри северные, к истокам. Все склонились под временем Сварожьей Ночи и нам пасть, – раздалось тоскливо чуть ближе.

Волх молча пустил вторую стрелу, третью, четвёртую, пятую, шестую, седьмую и расслабил руку, наблюдая, как трое рыцарей в воде канули. А ещё четверо слуг рыцарских без доспехов кто за грудь пронзённую, кто за шею похватался.

В голове старшего не по летам, а по мастерству воинов ни мысли. Разум чист. Лицо спокойно. Ни один мускул не дрогнет. Вождь и бровью не поведёт.

Вот он – второй из трёх учеников Меченого. Первой была Иштар, но об этом Семён не знал.

– Пока жив хоть один из нас, не нести людям Арконы креста чужеродного, не молить чужих богов за орехи, – снова послышалось за спиной.

– Ох, Любомир, башка ты дубовая. Не орехи, а грехи! – тут же осудил кто-то постарше.

– А что такое грехи? – прилетел наивный вопрос.

– То, что совесть неимущим понять проступки помогает.

– Это как?

– Ну, вот нет у тебя совести. Ни природы, ни мира не разумеешь. Творишь, что вздумается, что восхочется.

– Это как?

– Это тебе непонятно как, а им знакомо. И не с чем тебе сравнить деяния свои. И приходишь к чёрным на поклон, а те и говорят, грех ты совершил или не грех. Да только каждый грех может быть благим у них, а каждая благость грехом считаться.

– А это как?

– А вот так. Убийство самым тяжким грехом считается. Но убийство иноверца – святым долгом каждого воина станет, если в том надобность. Ложь – тоже грех, но ложь во благо – благодать. И так любое деяние двояко толкуют. А кому надо, за золото грехи прощают. А то и просто за слова, за обещания, али по принуждению.

– Святозар, а почему волхвы наши в белых одеждах, а их мудрецы в чёрных?

– Бороду опустить и рясу одеть ещё не значит стать мудрым, Любомир. Мудрость она не лета считает, она воспитывается уроками жизни и приходит к подготовленным.

Разговор продолжался и тогда, когда с полсотни лучников пальцы в кровь сбивали, опустошив первый тул. За второй принялись, когда с кораблей ответные стрелы посыпались. Надоело рыцарям за щитами укрываться, и прервалась речь старого воина. Не успел расслышать Любомир откуда мудрость берётся. Воины на берегу пришли в движение, рассыпались, уворачиваясь от стрел, щитами прикрываясь или на лету ловя стрелы те.

Волх опустошил второй тул и отдал лук через плечо. Больше он воеводе ещё пригодится. А рука после лука должна немного отдохнуть, прежде чем предводитель на мечах биться начнёт. Потому и стреляет из луков лишь четвёртая часть воинов. Стрелами десятки тысяч врагов не победить. Прочие воины силы берегут для ближнего, затяжного боя, где предстоит основные силы показать, сдержать натиск десанта.

Отрок подхватил драгоценную ношу вождя и среди расступающихся воинов помчался со всех ног к лесу. Один из воинов на лету поймал стрелу, что угрожала помощнику Старшего брата, и отрок спокойно достиг леса.

Днища первого судна коснулись мели. Выдвинулись мостики с бортов, со шлепками плюхнулись по воде. Послышались вскрики командиров, торопящих закованных в латы рыцарей спускаться к береговой линии расторопней. Те держали щиты на весу, боясь получить стрелу в шею, и по мосткам спускались слишком медлительно. Некоторые вовсе падали вводу, набирая в шлемы песка, да притапливаясь у самого берега. По их телам, как по мощённым настилам, спешили в бой более расторопные.

Все звуки потонули в чудовищном вое, что донеслись от трёх десятков воинов Арконы. Сердца немцев против воли затрепетали, в горле пересохло, а руки уже не так сильно сжимали рукояти мечей.

Были эти три десятка воинов-арконовцев без доспеха. У каждого по оба оружию в руках. Мечи ли, топоры ли, цепы, булавы, верёвки с острыми металлическими наконечниками или шипастыми шарами, постоянно раскручиваемые в воздухе вокруг себя, они были одинаково грозными в прибрежной линии для вязнущих у воды под тяжестью собственных доспехов рыцарей.

Этим ярым войнам прочие защитники Арконы уступили место для схватки у самого берега, сами оттянувшись к лесу. Берсеркерам для боя простор нужен. Крушат с нечеловеческой мощью всё вокруг, призвав для себя в помощники духов предков и получив силу от природы, а то и силу от зверя – тотема. Кто волка, кто медведя, рысь, тигра, тура. У всякого свой родовой покровитель, свой лесной собрат.

Доспехи бы только мешали скорости этих воинов, да ускорили перегрев организма. Сражаться на палящем солнце в железе – занятие на любителя. Например, на немца, одетого в доспехи от пят до рогов. Но командирам неймется взять остров. Пойдут на всё.

С налившимися кровью глазами помчались к берегу воплотившие в себе духа ярые воины Арконы. Стрелы и арбалетные болты летели в них, да всё мимо. Берсеркеры от большинства смертоносных снарядов уворачивались, прочие секли на лету.

Рёв и рык, вой и гнев! Показалась, что эта волна унесла жизни первых десантировавшихся захватчиков быстрее, чем коснулось их оружие. А после неистовые руянцы врезались в вышедших на берег рыцарей, откидывая обратно в воды тела уже бездыханные. Кровавая дань богу морскому на потеху. А прочим урок – да не коснётся нога чужая берегов чужих со злым умыслом!

Волх, а вместе с ним и Сёма стояли на утёсе, сверху вниз глядя, как раскидывают одинокие войны отряды захватчиков. Берег наступал на море. Тела отодвигали водную гладь к кораблям. Бывалые, заслуженные воины, кому в строях биться давно стало тесно, первое время без потерь или ущерба для себя уничтожали молодую вражью поросль. Не дрогнули сердца ни полководцев, ни служителей веры, отправляющих первой волной молодых. Благословленные монахами, воины креста носители со странной, обречённой верой шли на убой под топоры и мечи «бесноватых».

«А где мухоморы-то?» – подумал Сёма.

Припомнил, что по рассказам берсерками становились, напившись отваров из ядовитых, галлюциногенных грибов, но никаких зелий берсеркеры не пили. Внушенное состояние ярые войны обретали самостоятельно. Волевым посылом. Самонастрой на лютый бой лишь подкреплялся словами. Но, то скорее дань традиции, да заговоры на удачу в бою.

Когда берег усыпало телами так, что побережье стало походить на оградительные валы, ярые иссякли силой. Дольше держались те, кто вначале принял бой безоружными, отбирая оружие у врага, ломая шеи и хребты голыми руками. Эти воины и двигались быстрее, легче. Ни одного лишнего движения. Рывки, толчки, броски, каждый из которых несёт если не смерть, то увечье. Немец с увечьем драться не станет – заскулит как собака и к своим поползёт, а то в нору какую забьётся, выжидая конца боя.

Силы человека не бесконечны. И самых умелых, ярых воинов покидали последние резервы. И то один, то другой сваливались они на тех валах, не раз и не два получив уже раны. Отряды прочих арконовцев высыпали из леса и под стрелами выносили своих братьев. Двое, спасая своих, сложили жизни, истыканные стрелами в спину на отходе, как ежи иголками. Стрелы посыпались с кораблей дождём.

Немцы, видя «отступление», воспрянули духом. С кораблей, как посуху, по телам пошли к берегу новые волны воинов. Тех, что поопытней, посильнее и поразумнее. Их отряды сплотились плечом к плечу, группами захватывая берег, закрепляясь на суше.

Волх махнул рукой, отдав команду в наступление, и сам стал спускаться с утёса. Сёма некоторое время не видел берега, а когда предводитель обнажил мечи и с группой близких братьев ринулся в бой, сражение уже заполонило весь берег. Сеча разгорелась по всему побережью.

Бег, прыжок, по щеке бьёт амулет, мечи рассекают две головы. Одну вместе со шлемом. Неровно, некрасиво, много крови. Совсем не так, как в фильмах. Но Волха это волнует мало, он начал движение и остановится не скоро. Тело его начинает кружиться так, что Сёма огорчённо ловит одни фрагменты боя. Не своё тело, не ощущаешь движений. А взгляд всегда медленнее рефлекса руки, ноги, всего танца тела. Даже взгляд натренированный.