И нашла веру.

А потом — клан.

Сила и яркость видений были такими, что Шай испугалась. Она должна была съесть всю соль на борту, чтобы получить такой результат. А в экипаже несколько Одарённых. Один из них прикоснулся к её сознанию, и Шай всегда ощущала его где-то близко, словно капитан отошёл на пару шагов. Он поймёт, он увидит, что с ней происходит — и как ей объяснить, что она не сломалась, не сдалась? Что она не прикасалась к запретному?

Шер подумает, что она нарушила своё слово… Шер будет смотреть на неё с жалостью, как на раздавленную мелкую тварь…

Про остальных не хотелось и думать.

У любого дара есть обратная сторона. Арконцы были лучшими шахтёрами в галактике — но теперь природные способности Шай обратились против того, что пыталось сделать из неё клятвопреступницу.

Кристалл в побелевших пальцах арконки покрылся мутной сеткой трещин, хрустнул — и посыпался мелким песком.

Песчинки таяли в воздухе, не долетая до пола…

…сквозь медальон, у которого не было задней стенки под чеканной крышечкой, дышала бездна, которую Ник хорошо знал. Он был этой бездной, он становился ею, когда вёл корабль напрямик, без разведанных, проторённых путей гиперпространства, соединяющих миры галактики. Он снова растворился в ней — не знающий сейчас ни сомнений, ни колебаний, одержимый единственной страстью своей жизни — полётом. Ему сейчас не нужна была никакая цель, его никто нигде не ждал, ему незачем было спешить — и он плыл, тёк, жил и дышал самим состоянием полёта в никуда, он сам был — полёт… Когда точно знаешь, что в любое мгновение можешь найти дорогу куда бы то ни было — тебе уже не нужно искать…

Он и не искал. Пока не ощутил странное прикосновение к своему холодному, лишённому всяких человеческих чувств разуму, обнажённому, подобно звёздам, не скованным ничем, кроме сил тяготения. Он помнил, что его уже касались раньше — точно так же, когда-то очень, очень давно. Вечность назад. Или вечность вечностей… Зов, невыразимо прекрасный, призыв, на который невозможно не откликнуться. Он тогда думал — его позвала… Шер?

У крохотной искорки тепла бесконечно далеко позади не было имени, которое можно было бы облечь в звуки человеческой речи, но он узнал бы её среди всех неисчислимых звёздных россыпей Вселенной. Вот только она была — позади. А зов — где-то впереди, так далеко впереди, что он не мог увидеть, кто зовёт его. Даже сейчас, будучи единым с безднами космоса — не мог. Но если не она — то кто?

Он потянулся на зов, обретая желание и цель. Единственную цель, которую не мог найти сам — потому, что она превосходила всё, доступное человеческому разуму. Тот, кто звал, кто пел ему — он знал дорогу. Зовущий мог показать Нику путь, который он сам никогда не найдёт — он знал это совершенно точно…

Но чем стремительнее Ник летел на зов — тем дальше и слабее становилась та единственная звёздочка, которая светила ему. И в какой-то момент он понял, что если не остановится, если не вернётся — он потеряет её. Навсегда.

И тогда никакая цель, никакой путь уже не дадут ему ничего, потому что всё станет бессмысленно.

Если некуда, если не к кому возвращаться — для чего тогда всё остальное?

…голос там, впереди, становился всё дальше, всё тише. Всё глуше.

Музыка зова замирала в бесконечной пустоте.

Говорят, у Вселенной нет границ. Как и у Силы.

Но границу Силы он уже нашёл.

Когда-нибудь он найдёт и этот предел.

Они найдут его вместе.

Когда-нибудь…

Штурман захлопнул крышку медальона с отчётливым щелчком.

И открыл глаза, в которых ещё дышала бездна.

Отблеск колечка казался серебристым. Совсем как пена её свадебного платья.

Звёзды, как же давно это было… Сколько счастья назад, а?

Шер потянулась взять фигурку птички, чтобы ещё раз почувствовать тепло рук её мастера. Она держала статуэтку осторожно, чтобы не выпустить из почти бескровных сморщенных рук. И нечаянно натолкнулась взглядом на отражение.

Из зеркальной стены на неё смотрела старуха с потухшими глазами и сеточкой глубоких морщин на лице, и Шер, содрогаясь в душе, прошептала благодарения Духам Уматэ. Какое счастье, что Ник не видит её такой ужасной… Ведь он — всё тот же прекрасный Ник, как она его называла. Просто уже не её…

Когда перестали помогать уколы, дроиды-хирурги, а старость, как сказочное чудовище, начала пожирать красавицу, стало совсем тяжело. Стареть вместе — это ещё одно счастье в любви. Вместе гулять, вместе пить каф по утрам, переругиваться, подшучивая над немощью друг друга. Вместе вспоминать… Но если один из них не стареет? И этот один — он? Который одарённый, умный, красивый… У которого ещё столько замыслов и устремлений… А ты — вот, чудовище во мраке, отравляющее ему жизнь? Да, Ник бы, может, никогда-никогда не показал бы ей этого, был бы нежен до конца! Но ей и не надо показывать!

Она ушла сама. Она бежала, боясь почувствовать в нём что-то далёкое и холодное, как в минуты, когда он искал коридор в Космосе, сам становясь этим безжизненным Пространством.

Задрожавшая рука старушки поставила птичку обратно — не хватало ещё разбить своё сокровище. Всё, что у неё осталось — фигурки и её воспоминания. И какие счастливые воспоминания, хатт… Зато ей покойно! Он будет помнить её не такой, он не увидит её дряхлой! И у неё тут пациенты, а для души — акварель и правнук Дараса, такой же чёрненький и хитрый, мягкое кресло и…

…И единственный раз, когда они были с Ником на равных — это там, на дорожном пермакрите Нар-Шаддаа, где он сидел, прислонившись к стене здания…

Глоток виски был обжигающим. Ну, ещё бы — вирренское выдержанное, подарок с Кореллии от Рика. А кэп не мелочится.

Ей хорошо. Одной. Можно стареть, можно быть неодарённой. Можно быть любой. И Нику не будет за неё стыдно…

"Ветер западный снова порывом принёс его имя, летящего где-то… В эту ночь салластанское льётся рекой, и дрожит огоньком сигарета…"

— Нет! — вскрикнула она, вскакивая с кресла. — Духи Уматэ, нет! Ник! Где ты?!

…Горело освещение — ни кресла, ни зеркальной стены… Руки прежние — молодые, сильные. Только незнакомое колечко на пальце. Док лихорадочно сдёрнула его с пальца. И выдохнула…

Туда — сюда

Вперёд — назад.

Бус был шаманом. Он как никто знал, на что способен раскачивающийся перед глазами предмет.

Знал — и не отводил взгляда.

Не мог.

Потому что видел то, приковывало его внимание надёжнее, чем магнит — железо.

Лариус. Она снова была с ним. Сильная, всё знающая, всё умеющая. Она решала всё — и он подчинялся тем охотнее, что это снимало с него всякий груз ответственности. За последствия принятых решений, за собственную судьбу.

Айрен. Она тоже была здесь. Такая сильная. Такая знающая — пусть даже потерявшая память. Она знала в разы больше, чем было известно Лариус. Ему было нужно только сделать шаг, чтобы снова не думать ни о чём, чтобы подчиняться и ни за что не отвечать.

Он никогда ни за что не отвечал. С того самого дня, как за ним захлопнулась дверца клетки.

Он до такой степени не хотел ни за что отвечать, что был готов снова загнать себя в ловушку, казавшуюся спасением. Из одной — в другую. Как маятник. Туда — сюда.

Приняв решение уйти от Лариус, он впервые сделал шаг к тому, чтобы стать самим собой. Но он никогда не знал себя. Он не знал, кто он на самом деле. Какой он. Что, если на поверку окажется, что кушибанин Бусингер на самом деле — весьма неприятная личность? Что для окружающих было бы безопаснее, если бы он остался в клетке?

Ему было очень страшно.

Нет, не найти себя. Он боялся, что найдёт не того себя. Боялся настолько, что амнезия стала для него спасительным убежищем, которое он не желал покидать. Пока он не помнил себя — он мог быть таким, каким захочет. Любым. На выбор. Мог менять себя, как заблагорассудится.