— Еще вопрос к вам, Аристарх Ксенофонтович. Почему вы так странно посмотрели на поезд, отходивший от перрона?

— Дело в том, что одним из эффективных способов торможения наступления противника является нарушение коммуникаций. Учитывая российские расстояния, лучше всего повреждать железные дороги. Вот я и прикинул, как это лучше делать с наименьшими затратами.

— И как же?

— В первую очередь подрывы мостов и тоннелей. Потом подрывы на поворотах.

— Что касается мостов и тоннелей — понятно, а повороты? Ведь восстановят же. Что, у немцев рельсы запасные не найдутся?

— Конечно восстановят, но, во-первых, на это нужно время, а во-вторых, по восстановленному железнодорожному полотну, особенно на поворотах, поезда не смогут двигаться с нормальной скоростью. Следовательно, даже небольшое повреждение путей может существенно замедлить продвижение противника на восток. Запомните, Анечка. Каждая наступательная операция сначала всегда прорабатывается в штабе. В СССР для этого существует Генштаб, в Германии единого штаба нет — есть штабы отдельных родов войск. Потом из головного штаба, если можно так сказать, директивы спускаются в штабы следующего уровня и так далее. Только после того, как операция полностью спланирована и доведена до штабов самого низкого уровня, можно начинать собственно операцию. А представьте, что из-за транспортных проблем возникают задержки с переброской войск, с поставкой боеприпасов и тому подобное. Весь план летит коту под хвост. Нужно вносить коррективы, что тоже требует времени, за которое, между прочим, противник может подготовиться к обороне. Поэтому любые проблемы с транспортом всегда серьезно нарушают наступательные операции.

— Спасибо за разъяснения, Аристарх Ксенофонтович. Я это запомню. В жизни все может пригодиться.

— Согласен с вами, Анечка. А теперь, если позволите, у меня к вам вопрос: вы ведь здесь в командировке, так куда же еще в командировку? А когда же домой?

— Спросите что-нибудь полегче, Аристарх Ксенофонтович. Я уже и сама не знаю. Муж в Гродно, я сегодня здесь, а завтра в Москве. Где окажусь послезавтра, понятия не имею. Вот сейчас только сообразила, что целый месяц работала без выходных. И когда смогу отдохнуть и хотя бы полдня заняться ничегонеделанием, не знаю.

— Сочувствую вам, Анечка, но боюсь, что дальше будет еще хуже. Сейчас вы только без выходных, а в случае ожидаемых крупных неприятностей вам и поспать будет некогда. Так что считайте, что пока вы почти что в санатории.

— Ну, вы меня утешили, Аристарх Ксенофонтович.

— Что делать, голубушка. Если заранее знать о неприятностях, то они не будут восприниматься так трагически. Готовьтесь.

— Постараюсь, куда тут денешься.

Тут появился Жуков, к мрачному виду которого я уже начала привыкать, и наша беседа прервалась. Я было подумала, что меня сразу же потянут к ответу, но тут, к счастью, к Жукову прорвался генерал Григорьев. Я перевела дух. Может, после разговора с ним Жуков не так на меня озлобится. Впрочем, сейчас узнаю, потому что меня тут же вызвали в кабинет.

Вид у Жукова был, если можно так сказать, несколько озадаченный.

— Скажите, товарищ Северова, что вы пообещали товарищу Цанаве за радистов?

— Ничего не обещала, товарищ генерал армии. Только то, что мы сами соберем всех людей по его спискам и обеспечим их обучение своими силами.

— И больше ничего?

— Ничего. Да вы сами можете у него спросить. Вы же завтра будете на совещании.

— На каком совещании?

Ой! А Жуков-то еще не в курсе! Что делать, придется мне его информировать.

— Товарищ Цанава сказал, что на завтра его вызвали в Москву. И вас тоже вызвали. — И совсем упавшим голосом добавила: — И меня тоже.

— Так, интересно, почему мне об этом никто не доложил.

С этими словами Жуков нажал кнопку на столе. Тут же в кабинете появился Коротыгин.

— Мне были какие-нибудь указания из Москвы?

— Так точно, товарищ генерал армии. Вот шифровка, в которой вас и товарища Северову вызывают в Москву завтра к шестнадцати часам. Шифровка подписана товарищами Тимошенко и Берией.

— А почему мне докладываете только сейчас?

— Она поступила всего пятнадцать минут назад. Я как раз нес ее к вам.

— Хорошо, оставьте шифровку и свободны.

Коротыгин положил шифровку на стол и вышел.

— Товарищ Григорьев, вы можете идти. Радистами теперь вы будете обеспечены, так что надежная связь должна быть все время.

— Слушаю, товарищ генерал армии. Через неделю будет надежная радиосвязь.

С этими словами генерал Григорьев вышел, а я осталась один на один с Жуковым. Он как-то задумчиво поглядел на меня, помассировал затылок, снова посмотрел на меня и наконец заговорил:

— Вы ничего не хотите мне сказать, товарищ Северова?

Конечно не хочу. Только чувствую: не отвертеться. Но, по крайней мере, попытаюсь.

— Никак нет, товарищ генерал армии, не хочу.

— Но у вас есть предположения, почему вдруг меня вызывают в Москву?

— Так точно, есть.

— Мне что, каждое слово из вас клещами вытягивать надо? Доложите нормально все как есть.

— Я два дня назад отправила бумагу на имя товарища Берии, в которой написала свои соображения по поводу возможного развития событий.

Эх, пропадать, так с музыкой! Пусть думает что хочет — я его не боюсь.

— Я написала, что вполне возможно, что наши войска будут отступать и оставят немцам большую часть Белоруссии. Тогда нужно будет организовать партизанские отряды. Это работа товарища Цанавы. Но отряды должны действовать согласованно с армией, то есть с вами. И лучше всего такие планы согласованных действий обсудить именно сейчас, пока нет ни артобстрелов, ни бомбежек.

Протараторив все это, я замолчала и уставилась на Жукова. Ух, какие молнии! Хорошо, что тут все заземлено, а то точно быть пожару (шутка). Потом молнии прекратились — осталось только небольшое искрение. Я увидела, как Жуков отодвинул от себя подальше пресс-папье, и поняла, что он борется с сильнейшим желанием запустить этим пресс-папье в меня. Кажется, поборол — уже легче!

— А теперь с максимальной точностью перескажи, что ты там понаписала.

Ой-ой. Генерал перешел на «ты». Это точно не к добру. Я добросовестно пересказала почти дословно все, что изложила в бумаге. Только что картинки не нарисовала.

— Товарищу Цанаве тоже все так подробно изложила?

— Никак нет, товарищ генерал армии. Только вкратце.

— Товарищ Цанава знает твою биографию?

— Нет.

— Кто еще в курсе письма? Через кого ты его переправила?

— Через своего непосредственного начальника, майора НКГБ Григорьева.

— Ну, это еще не так страшно. Я слышал, что он человек серьезный. А теперь скажи-ка мне, Анна Петровна. Когда ты в группе Мехлиса прибыла сюда, в Минск, к кому в первую очередь направился товарищ Мехлис?

— Как это — к кому? К товарищу Павлову, конечно. Мы же к нему и прилетели. Ой, нет, сначала мы поехали в ЦК КП Белоруссии к Пономаренко.

— Вот именно! И не просто к Пономаренко, а к первому секретарю ЦК компартии Белоруссии товарищу Пономаренко Пантелеймону Кондратьевичу. Если бы ты в своем письме говорила о взаимодействии диверсионных отрядов и армии, то не было бы никаких проблем. Это все осталось бы между мной и товарищем Цанавой. Но ты использовала термин «партизанская борьба». Этот термин означает войну народную. А кто в нашей стране руководит всем народом?

— Товарищ Сталин, конечно.

— А как называется должность товарища Сталина?

— Генеральный секретарь ЦК ВКП(б).

— Вот именно, ВКП(б). Это в рамках всего СССР. А в Республике Белоруссии всем руководит первый секретарь ЦК товарищ Пономаренко. Он, между прочим, еще и член Военного совета Западного особого военного округа. Понимаешь, что будет, если он узнает, что ты в своей бумаге его не упомянула?

— Не знаю, но думаю, что ничего хорошего.