Она сползла и растянулась на полу медотсека. И не почувствовала его холода.

Он так смотрел на неё, словно видит в первый раз… И какая разница, что она хотела или не хотела, чего она боялась или не боялась… Кому это теперь надо? Хотела сказать ему, что никогда не встанет на пути его счастья, всё равно, чем это обернётся для неё… Жизнь отдала бы за него, а не только радость этой жизни рядом с ним… Но боль, что Тьма откусывает от родного тебе человека всё больше знакомых и дорогих черт… А она ещё и помогла ей, о…

Всё. Больше она никому не скажет ни слова. Слишком много горечи от слов. Слишком много горечи. Слова зачёркивают всё — их полёт на синем спидере над грязным смогом Нар-Шаддаа, тяжёлые воды Золотого озера в пещере — всё зачёркивают какие-то слова. Обычные. Короткие. Может, не самые удачные. Но всё равно, они способны уничтожить всё за секунду.

Ни слова. Она будет лежать здесь, в медотсеке, на полу и смотреть в воображаемые звезды на потолке. Ей теперь некуда и незачем. И у них всегда есть Склив.

…Это было как зов, как слабеющий крик отчаяния, выдёргивающий её из окутавшего сумрака, закоченевшую в бесчувственности и скрючившуюся на холодном полу.

«Ник?!» — рванулось сердце, забившись о грудную клетку и вскипая горячей кровью. «Ник!» — теплеющими губами, каждой клеточкой и сознанием, сначала тихо, а потом во всю силу: «Ник, любимый, вернись, я здесь! Я с тобой! Я рядом, мой хороший. Мы вместе, Ник…»

Мгновение — очень странная частица времени. Иногда его не успеваешь даже заметить. Иногда оно тянется дольше, чем живёт Вселенная. Иногда…

То, что слышал Ник в таких глубинах, куда ещё никогда не заглядывал — и заглядывал ли кто-то вообще? — звучало странно и прекрасно. Настолько странно и прекрасно, что ему не с чем было это сравнить. Зов, несущий покой, обещание чего-то настолько превосходящего человеческие представления о счастье, что стало бы страшно — если бы здесь могло быть место страху. Голос, в котором было столько любви, что сами собой закрывались раны, истекающие тем, что разрывало его сердце — и оставляли его чистым, в нём больше не было ни горечи, ни отчаяния, ни тоски.

Ник не знал, где он, что с ним — это уже не имело значения. Он плыл, парил в звучании этого зова, возрождающего его, что-то меняющего в нём — пока вдруг не осознал, что стоит в дверях медблока и смотрит на Шер, лежащую на полу.

— Шер?

Он оказался рядом в мгновение ока, поднял её, прижимая к себе, укачивая, как укачивают маленьких детей.

— Я такой дурак…

Она помотала головой на его плече и непонятно, что там было "набуанским волопадом"- причёска, рассыпавшаяся и встрёпанная, или слезы.

— Не ты, не ты, Ник… — шептала она, уткнувшись в его куртку. — Это я дура… страшная дура… Ты только не уходи, даже с Тьмой в глазах не уходи… Мы справимся. Вместе справимся. Только не уходи, мой хороший.

— Шшшш… Я здесь, — шепнул Ник, обнимая её. Потом поднялся вместе с ней на руках. — Ты совсем замёрзла… Пойдём домой.

— Просто когда дверь кокпита закрылась, я перестала чувствовать… холод, — оправдывалась Шер, вытирая намоченное плечо мужа. — А домой… В твоих руках… Домой, если там ты… И горячий каф… — просияли нежностью серые, прозрачные её акварели свежей отмывки. — С радостью, мой хороший! Да и без кафа…

— Надо сказать Рику, чтобы разрешил Адаму выполнять бытовые распоряжения, — проворчал штурман, унося её из медблока. — Сейчас бы сказал: Адам, набери, пожалуйста, горячую ванну… А, не получится. У нас же только душ… Ну, хотя бы каф можно было бы заказать…

Он вспомнил про эксперименты на камбузе, дотянулся пальцем до комлинка и вызвал Вэйми, слишком поздно спохватившись, что понятия не имеет, который сейчас час. Вдруг уже глубокая ночь, и тви'лекка спит?

Но Вэйми ответила сразу. Шагая к лифту, Ник попросил её прислать горячего кафа к ним в каюту. И что-нибудь поесть.

Ладонь Шер была ещё замёрзшей, когда она ласково взъерошила седые вихры на голове штурмана.

— Зачем нам Вэйми? У тебя, кстати, жена, она бы всё сделала сама! — напомнила док вполголоса, чтобы всяким искинам, которые везде, пришлось бы понапрягать свои аудиосенсоры. — Я и идти могла, просто мне так нравится, когда меня держишь ты… — сияние улыбки не покидало ее глаз, лица и даже растрёпанных невзгодами жизни прядей волос.

— Так будет быстрее, это во-первых, — отмёл возражения штурман. — А во-вторых, жена не для того, чтобы она всё делала сама, а для того, чтобы её любить и носить на руках. И баловать…

Он замолчал, вспомнив сорвавшуюся у Шер фразу. Там, поющую вечность назад.

— Кстати… Мы так тебя замучили своей опекой, да?

Она закрыла ему рот своими тёплыми губами. Как когда-то, ещё в самом начале, когда они только обживали этот корабль. Когда тут всё у всех было впервые. Каюты, вахты… нежность.

— Забудь? — попросила она. — Всё, что было сказано и сделано в коридоре и раньше. Это слова, только слова. А про то, что у нас настоящее — я тебе не дам забыть.

И док коснулась губами морщинки в уголке волевого рта мужа.

Ник только крепче прижал её к себе.

— Уже забыл…

Но там, глубоко внутри, он знал, что не забудет этого вечера никогда. И никогда не позволит ему повториться.

— …и тут Дэй этому пирату отвечает: "Могу сделать для вас салат, который вы никогда не забудете". Он спрашивает: "Такой вкусный"?" "Нет, — отвечает Дэй, — такой, что ваш корвет на реактивной тяге обгонит скорость гиперпрыжка".

Нос кушибанина забавно дёрнулся от тихого смешка, уши вскинулись и опали.

Айрен рассмеялась, просто и искренне, чувствуя, как внутри ослабевает узел захлестнувших ее эмоций. Она даже начала думать, что все хорошо.

— Бус, — отсмеявшись сказала она, заметно смутившись, — прости, конечно, но… можно тебя погладить?

Если бы чешуя могла залиться румянцем, ящерица бы точно покраснела.

Старпом покосился на неё весёлым глазом.

— А я уж думал, ты так и не попросишь, — ухо легло так, чтобы его было удобнее гладить. — Можно и нужно. Я, знаешь ли, тоже люблю, когда меня чешут.

— Просто не хотела обидеть, ты же понимаешь, — когти ящерицы заскользили по белому меху, прекрасно чувствуя, где надо надавить сильнее, где слабее, а где почесать просто необходимо. Всего пара минут, и кушибанин растянулся у неё на коленях с блаженным видом и разве что не мурчал.

Воздух стал словно тяжелее, гуще. Айрен замерла, прислушиваясь. Где-то совсем рядом нарастало что-то тёмное, переполненное болью. И такое узнаваемое.

Сила вспыхнула болью. И все оборвалось, словно музыка мгновенно стихла на мучительно высокой ноте.

— Твою мать… — едва слышно прошептала фалиенка. Обострившимся чутьём она ощущала ещё один комок боли — совсем рядом. Вот теперь Шер было действительно плохо. А насколько плохо Нику, было не понять — Сила молчала так, словно его вообще здесь не было.

Кушибанин беспокойно приподнялся, напрягся, собираясь соскочить с коленей Айрен. Он тоже уловил происходящее.

— Нет, — Айрен придержала его, не давая спрыгнуть, — не ходи. Чуешь, как он закрылся? Ему явно надо побыть одному.

Она повела головой, словно принюхиваясь.

— И к ней — тоже не надо. Просто поверь мне. Не надо.

— Но им же плохо! — настаивал Бус. — Я должен им помочь.

— Иногда человеку нужно побыть одному. Подумать. Успокоиться. Ещё раз подумать.

Айрен машинально потёрла шею, вспоминая прощальный взгляд, которым одарил её Ник. Ей что-то очень не хотелось с ним встречаться.

— Это семейная ссора, Бус. Они же друг друга любят — и скоро поймут, что нужны друг другу. Третий только помешает.

Кушибанин неуверенно оглянулся на неё.

— Ты думаешь?

Он посерел, потом покраснел и наконец вернулся к привычной белой окраске.

— Я на самом деле мало что понимаю в семейных отношениях, — сознался он. — Меня выкрали совсем маленьким… Я почти ничего не помню о том, что такое семья. Ты, наверное, тоже, но у тебя хотя бы круг общения был более… разнообразный, чем у меня. Было где набраться хоть каких-то знаний… Хорошо, я не буду вмешиваться. Но если они не успокоятся… Я всё-таки пойду.