Когда он достиг берега и осторожно поставил девушку на ноги, я поспешила следом. Та изумленно озиралась, бормоча все громче и громче. Она оказалась невероятно красива. Пожалуй, настолько красивыми не бывают живые люди. Каждая ее черта очаровывала и даже порабощала. Особенно глаза с хищным кошачьим разрезом.

Волхаты вышли из воды и столпились рядом. Никто не решался вымолвить и слова, никто не ткнул Мансура носом в полный, окончательный провал плана, который он вынашивал столько лет. Не смела и я, ведь мой план рухнул так же оглушительно.

Одна из сердобольных жительниц поднесла девушке свой тулуп, но та, вдруг высокомерно взглянув на неказистую одежду, твердо отвергла ее. С каждым мигом из девичьих глаз утекало изумление и проступало превосходство. Девушка неторопливо обернулась, так же шатаясь и едва не падая. Мансур поддерживал ее, и она не отвергала его рук.

– Мы, двенадцать волхатов, провели ритуал освобождения великого Аждархи, – твердо произнес Мансур, и девушка навострила уши, не отрывая взгляда от его рта. Она не понимала. – Скажи нам, кто ты?

Девушка покачала головой, медленно сказав несколько слов на старонарамском.

– Ее зовут Ювха, – перевел нам Мансур.

– Спроси ее, где Аждарха, – потребовал Герш.

Спросить Мансур не успел. Ювха, казалось, услышала бешеный стук моего сердца, потому что ее взгляд пытливо замер на мне. Она принюхалась, как охотничья собака, и вырвалась из рук Мансура. Тот попытался удержать, но Ювха не далась. Одарив его легким поклоном, она, пошатываясь, приблизилась ко мне. Дрожащей рукой девица коснулась моей щеки, и я едва сдержала себя, чтобы не отшатнуться. Кожа ее оказалась холоднее льда.

Ювха изучала меня, не моргая, пока змеи медленно обвивали ее ноги. Я отшатнулась, не в силах сдержаться от омерзения. Нечеловечески красивое лицо озарила мягкая улыбка, когда Ювха произнесла:

– Ери́ нэрэ́м[24].

Оглянувшись на Мансура, она вновь перевела на меня взгляд, и ее холодные пальцы пробежали по моим губам, спустились к шее и замерли, будто Ювха прислушивалась к моему пульсу. Наконец она поклонилась мне и вдруг рухнула без чувств. А змеи все обвивали и обвивали ее тело, пока не оставили лишь плотный кокон.

Никто из нас не прервал молчание, пока твари наползали на тело Ювхи. Уже через минуту сквозь их плотные переплетения я различила золотистое свечение, и кокон распался. Змеи торопливо отползали, открыв нашему взору то, что осталось от тела молодой девушки. Маленькую черную змейку, по спине которой вился золотой узор.

Звон колокола. Подъем.

Я приоткрыл глаза и поморщился от боли во всем теле. Чувство, которое преследовало меня, сколько себя помню. А помню я себя не так чтобы давно. Сколько? Понятия не имею. Все мы здесь потеряли счет времени.

Внизу заворочался Ветер и по привычке сонно потянулся, пнув ногой мои нары. Я зарычал и свесился вниз.

– Как же хочется оторвать твою вонючую ногу и запихать тебе в задницу.

Ветер почесал бороду, растянул губы с подсохшей кровавой корочкой и лениво ответил:

– Столько раз ты уже грозился это сделать, но моя нога до сих пор на месте. Могу пнуть снова.

С этими словами он ударил по нарам с такой силой, что я подпрыгнул на жестком деревянном настиле. Если бы мое тело не измотали усталость и боль, то поганца ожидала бы хорошая драка, но все мы в этой большой казарме походили, скорее, на живые трупы. Несмотря на злость, укоренившуюся в каждом уголке души. Она бушевала даже во сне, когда я видел кровавые сны, в которых без устали убивал… кого-то. Чаще всего мне являлось окровавленное лицо девушки и ее черные глаза. А еще огонь, которым она жгла меня, как поросенка на вертеле. Эти сны вызывали во мне куда больше ненависти, чем остальные. Утром я просыпался, а ярость никуда не девалась.

Сколько я пробыл здесь? Ничего не помню, как не помнит никто из нас. Все мы знали только боль. Она стала верным другом и спутником каждого мгновенья.

Меня назвали Лихомором, и другого имени я не знаю. Все мы здесь – мясо, недостойное имен. У нас остались только клички, как у собак.

Мясо. Так обращались к нам надзиратели, и никто, никто не возражал. Зачем противиться? Казарма – вся моя жизнь. Какой толк покидать ее? Мое место здесь – среди такого же бесполезного мяса, как я.

Мысли ускользали и лениво перекатывались внутри черепа. Наверное, я слишком глупый, чтобы размышлять еще о чем-то, кроме как «на завтрак опять дадут капусту», «надо бы сходить в сортир, пока ублюдки не выстроились в очередь», «кого сегодня прикажут избить до полусмерти?». Я привык к туману в голове и не обращал на него внимания. Зачем? Лишние мысли только отвлекали.

Перед завтраком мы стройной вереницей отправились к сортирам, от которых несло так, что слезились глаза. Впрочем, от нас самих несло так же. Кажется, мне разрешили помыться всего пару раз. Отросшая щетина жутко чесалась, отчего я разодрал кожу до ран.

Завтракали мы в большой столовой, что расположилась чуть поодаль от казармы. Сложенное из бревен большое строение по обыкновению охраняли шестеро солдат. Все они поплотнее запахнули черные шинели на зимнем ветру и потому выделялись среди наших серых роб, как хищные птицы среди копошащихся мышей. Вот это я придумал сравненье, конечно! Нам не выдавали даже тулупов, потому что наши тела разучились чувствовать холод. Кажется, дело здесь не в закалке.

Столовую пересекали три длинных стола, за которые мы и уселись, получив по тарелке с кашей. Я не знал ее вкуса, потому что его мое тело тоже разучилось ощущать.

Свободные места за столами остались, даже когда расселись все. Девятеро из нас погибли, и наверняка погибнут еще.

Я сидел как раз возле одного из таких свободных мест. Всего два дня назад умер Воробей – мелкий, но очень вертлявый и улыбчивый паренек. Он обладал смертоносной магией огня, но пал от кинжала, вспоровшего ему горло во время очередной тренировки насмерть. Неделю назад в таком поединке я убил Медведя – рослого широкоплечего колдуна. Он оказался слишком нерасторопным и поплатился за это. Я не раскаивался, да и не должен был. Не убью я – убьют меня. Выбор очевиден. Несмотря на боль, я хотел жить. Слишком сильно хотел жить и не собирался умирать в бездарном тренировочном поединке.

Сегодня мы вновь дрались – без слов, без жалости, но не до смерти. Надзиратели ничему нас не учили, только наблюдали. Иногда нам разрешалось пользоваться магией, но чаще – только оружием. Мы с Ветром почти всегда бились против друг друга, но не в смертельных поединках. Он привязался ко мне, как репейник, и даже выгнал с нижних нар под моими ныне мертвого Воробья, заняв его место. Наверное, Ветру хотелось со мной подружиться, но я дружить ни с кем не желал. В чем смысл? Сближаться, чтобы потом не поднялась рука нанести смертельный удар? Кто знает, смилостивится ли надо мной в ответ мой друг или зарубит без промедления?

– Сегодня дерешься сильнее, чем обычно, – ухмыльнулся Ветер в перерыве, утирая пот грязной рубахой.

– Просто хочу зарубить тебя, – рыкнул я и упал на пол в попытке получить секундную передышку. Тело разрывалось от усталости и боли в каждой полузажившей ране.

Ветер ухмыльнулся на мои слова и ничего не ответил. Я уже не раз замечал, что он единственный из нас, кто не разучился улыбаться. Пусть делал он это редко и как бы украдкой, но улыбался. Я же мог только ненавидеть всех вокруг. И сейчас ненавидел Ветра за то, что не мог одолеть, хоть и старался. Магия лихомора легко брала верх над его даром повелевать воздухом, но в искусстве владения оружием я так и не смог его обойти.

– Чего разлегся, скот? Живо поднимайся! – рявкнул надзиратель, неизвестно как оказавшийся совсем рядом, и щелкнул плетью по полу.