— Ваппиджа! — рыгнул свое имя в сторону стражи гигант и направил коня к ближайшей гостинице, хозяину которой явно предстояло пережить сердечный приступ. В гостинице Ваппиджа заказал целого поросенка и добавил, найдя взглядом дрожащего хозяина: — Найти мне лекаря. Лучшего. Быстро.

В тот же час к развалинам Харкиса подъехала женщина столь же отталкивающей внешности. Остановившись на том месте, где когда-то находились ворота Харкиса, она изрекла:

— Суппариджа, — и спрыгнула с коня. Хрустя битым камнем, на котором из-за засолонения почти не росла трава, она добралась до огромной черной проплешины. Здесь женщина сбросила куртку, сняла пояс, подобрала, завязав тяжелым узлом, пышные рыжие волосы, засучила рукава и принялась рыть пальцами землю. Вскоре вслед за углем и слежавшимся пеплом в стороны полетели обгоревшие кости. Земляные работы прекратились уже на закате. Страшная, вымазанная в грязи Суппариджа выпрямилась, выбила о колено пепел из обугленного черепа, принюхалась к нему, лизнула и вдруг завыла зверем, подняв лицо к темнеющему небу.

На закате на заброшенной мертвой пустоши, которая когда-то была городом Араи, появился третий всадник.

— Хантежиджа, — чуть слышно прошелестел он у белеющих сквозь землю, словно кости, камней, спрыгнул с лошади, вытащил из ножен меч, клинок которого был черным, не дающим ни отблеска, словно черный бархат праздничных балахонов храмовников, и принялся чертить какой-то странный рисунок. Когда он закончил, то вернулся к лошади и вытащил из мешка, притороченного к крупу зверя, перепуганную селянку. Хантежиджа был лишь немногим крупнее пленницы, но управлялся с девчонкой так, словно она была меньше его ростом в десять раз.

— Я не из клана Крови, — шептала она, хрипя от ужаса. — Я из Ламена ехала. Я из клана Огня! Я же говорила, я не из клана Крови. Из клана Крови никого не осталось. Их тут уж больше ста лет никого нет…

Хантежиджа ее не слушал. Он приволок девчонку в центр рисунка, положил на землю и, не говоря ни слова, вонзил ей в живот меч. Несчастная захрипела, забилась в судорогах, и в то же мгновение по вычерченным линиям побежало пламя. В минуту на пустоши, которая осталась после разрушенного слугами Пустоты Араи, образовался странный рисунок, состоящий из двенадцати кругов, вписанных в одну большую окружность и посеченных прямыми линиями. Образовался и с треском погас. Только контур девушки, которая продолжала хрипеть и биться в судорогах, все еще светился.

— Не вышло, — задумчиво пробормотал Хантежиджа, выдернул из умирающей меч, отсек им же ей руку и отправился к коню, на ходу отрывая зубами куски плоти.

Такш оказался полукровкой. Лук заподозрил это еще ночью, когда понял, что расплывающаяся во тьме фигура на голову выше его, но смог задуматься об этом странном обстоятельстве только к полудню следующего дня, когда старания странного, пахнущего медом и дымом старика принесли первые плоды — Нега уснула. Щеки ее порозовели, дыхание стало ровным, и, хотя лоб продолжал оставаться горячим, ей явно стало легче. Лук, выполняя поручения старика, метался по просторной, сплетенной из тростника и широких листьев хижине: кипятил воду, смешивал какие-то мази, толок в ступке незнакомые орехи и семена, застирывал полосы мягкой ткани. А Хасми, которая и сама едва держалась на ногах, протирала тело Неги пучками розового мха, вливала ей в рот снадобья, разминала ноги и руки. Это продолжалось до тех самых пор, пока сама Хасми не свалилась без сил. С первыми лучами солнца Такш наконец-то перестал втирать что-то в раны Неги, вытер пот со лба и потребовал, чтобы Хасми снимала порты. Охотница неожиданно смутилась, покосилась на Лука, который был уже в том состоянии, в котором не удивился бы даже сотне обнаженных женщин, но порты стянула, выпрямилась, закутавшись в какой-то то ли платок, то ли тряпицу, но тут же была безжалостно промята твердыми пальцами старика и отправлена на соседнее с Негой ложе.

— Вот ведь непоседа, — проворчал лекарь. — Распрыгалась. А хромота откуда? Зубами скрипишь зачем? Нога-то сломана! Ну не так чтобы совсем, но трещина имеется, это точно. Вот я и нашел себе компанию на ближайшую пару недель.

Лук попытался расспросить лекаря, что значат слова насчет «компании на пару недель», но Такш снова погнал его кипятить воду да перетирать какие-то ягоды, помогать ему смачивать мазями тело Хасми и обертывать какими-то листьями обеих девушек. И Лук смачивал, натирал, обертывал… И свалиться и уснуть ему прямо там, где он стоял, мешало то самое обстоятельство, что он смачивал, натирал и обертывал, но не по причине наготы девчонок, которые краснели и закрывали лица ладонями, а из-за обилия кровоподтеков и ссадин под их одеждой.

— Все, — сказал Такш в полдень, когда лучи солнца стали бить через редкую крышу хижины. — Теперь девкам спать. И тебе тоже.

«Тоже» — Лук слышал уже в полусне и, погружаясь в теплую, сладостную, вязкую темноту, успел подумать о том, что он, кажется, засыпает, но успел ли он куда-нибудь лечь, или засыпает с котлом в руках посередине хижины, так и не понял.

Проснулся Лук только на следующий день. Снова занималось утро, где-то в отдалении слышалось кваканье лягушек и даже зудение комаров, которые, наверное, относились к Такшу с почтением, потому как зудели на расстоянии от его обиталища. Лук приоткрыл глаза, сообразил, что спит он в гамаке, который подвешен между двумя деревьями, а значит, попал он в это непривычное ложе не своими ногами. Затем понял, что зудят не комары, а пчелы, и даже разглядел несколько колод-ульев в отдалении, а затем увидел и Такша, который подходил к хижине с ведром воды.

— Жалко Намувая, — прогудел Такш и опустился на деревянный чурбак возле Лука. — Твоя какая? Со стрелкой или с переломом?

— Моя? — растерялся Лук, попытался сесть, едва не вывалился вниз головой из гамака, но успел ухватиться за ветку дерева. — Со стрелкой моя… сестра она. Сводная.

— Все мы тут сводные, — пробурчал Такш. — Уходить будешь? Хасми сказала, что тебе к Хапе надо. Непростое это дело, считай, под пять сотен лиг. По течению, правда. Но может и получиться. Ты парень крепкий, приложили тебя явно не слабее, чем подружек, однако там, где у девчонок кровоподтеки да раны, у тебя царапинки да ссадинки. Да и уносить тебе каменный ножик следует. Раз эта игрушка разгорелась, просто так не потушишь. Уносить, не то припечет нас тут так, что хрустеть будем на укус. Хозяин Дикого леса за такие безделушки не жалует.

— А они? — спросил Лук. — Им здесь ничего не угрожает?

Он оглянулся. Хижина стояла среди раскидистых деревьев, тут же что-то зеленело на куцых грядках, стояли какие-то бочки, старые ульи, на веревке висело белье Неги и Хасми, сушилась кверху дном спасшая путников лодка.

— Даже не смотри, — посоветовал Луку Такш. — На такой лодке далеко не уплывешь. Нет, конечно, есть чем помазать, чтобы так не мокла, но тут по берегам много всякой дряни скитается, на интерес стрелой продырявят и даже не пойдут посмотреть, кого проткнули. А что касается угроз девчонкам… Я им не угрожаю, годы уже не те, а уж все остальное не по моей воле. Пока они здесь у меня, ручаюсь, а уж если сойдут с острова… Ты мать деревьев видел? Так вот у меня тут — как у ее подножия. Сейчас тут пусто, лето только начинается, а потом пойдут с болячками да хворями. Иногда по десятку некуманза шалаши свои ставят. Но это все на другом берегу моего островка, и сюда не ходят. Пчел боятся!

— Сколько им еще нужно лежать? — спросил Лук.

— Лежать? — ухмыльнулся Такш. — Хасми уже ускакала с костылем к реке, обмыться хочет. А Нега твоя ждет, когда ты ее обмоешь. Ну или думаю я так. Ты давай, парень, поговори с ней, может, ей надо чего, а то уж пора и перекусить с утра. Сам-то уж сутки в рот ничего не бросал? Вчера-то еле поймать тебя успел, как не ошпарился, удивляюсь. Ты как шел с котлом, так и падать начал…