В любой другой день до смерти Беркута эта новость перевернула бы мой мир, но сейчас мне было все равно. Пусть хоть небо рухнет на голову с таким же грохотом, как и новость о том, что Амаль Кахир Эркин отныне не Кахир и не Эркин. Она – приблудыш воеводы, дурное поветрие, принесшее в свою неродную семью только горе, которое сама же и хлебнула.

Наверное, новоявленный отец неверно расценил мое оцепенение, потому что поспешил меня заверить:

– Как только ты проснешься, мы обо всем поговорим. Я расскажу тебе тайну нашей родословной.

Я оскалилась в некоем подобии улыбки и дерзко ответила:

– Неужто вам понадобилось целых двадцать лет, чтобы найти возможность рассказать мне о нашей родословной?

Мансур мягко усмехнулся, все с той же нерушимой гордостью глядя мне в глаза.

– Если считаешь, что я вспомнил о тебе только сегодня утром, когда сгорел ваш дом, то жестоко ошибаешься. Я не переставал присматривать за тобой на протяжении всех двадцати лет. Ты – мой единственный ребенок, который родился вопреки воле судьбы.

– Тогда почему я ношу родовое имя Эркин?

– Потому что мой выстраданный ребенок достоин быть правителем Нарама и никем иным.

Я открыла рот и закрыла его, не находя слов для ответа. План Мауры… Он был придуман не ею. Ее яростная кровавая мечта видеть меня на месте воеводы… Ее желание истребить всю семью Эркин, оставив меня единственной наследницей… Все это – дело рук Мансура. Они, будто пара кукушек, подкинули меня в чужое гнездо в надежде, что их кровиночка растопчет других птенцов и захапает не только еду, но и само гнездо. А я-то, дура, во всем винила Мауру! Да они оба хороши! А я… Что я? Мне плевать, что ждет нас завтра или через год.

– Я хочу спать, – это все слова, которые я смогла сказать Мансуру.

– Пойдем со мной, Амаль, – тут же встрепенулась Маура и, виновато потупившись, сделала приглашающий жест рукой вправо. В полумраке, сгустившемся за колоннами, я разглядела ход, прорубленный в скале. Пещера таила в себе множество ответвлений, не ограничиваясь одним лишь тронным залом.

Мансур мягко улыбнулся и кивнул мне на прощание, на что я гордо отвернулась, не в силах выдавить из себя вежливость.

Ход оказался длинным и темным. Сумрак здесь рассеивали всего несколько блуждающих огоньков, застывших под потолком. Шаньюнец за нами не последовал, оставшись рядом с Мансуром. Его отсутствие вернуло мне немного уверенности.

– Устройте и Данира, – распорядилась я, мельком взглянув на мать.

– Я останусь рядом. Не нравится мне это место. Слишком уж странное, – заявил тот. На его напряженном лице читались страх и недоверие. Данир, словно множество раз битый дворовой пес, ожидал удара от любого встреченного человека. И я его понимала.

– Моя дочь здесь в безопасности. Не смей в этом сомневаться! – отрезала Маура. – Благодари меня, что позволила ей взять тебя с собой. Одно мое слово, и вылетишь отсюда прямо в лапы прелестным трупам. Не соскучился еще по этим красавицам?

– Данир – мой солдат, и он останется со мной, нравится тебе это или нет! – рявкнула я так громко, что сама же испугалась эха, прокатившегося по узкому ходу. Мои солдаты – отныне моя главная слабость. Никто не смел угрожать им, даже моя собственная мать!

Маура гордо встрепенулась, но ссору продолжать не стала. Не будь я убита всем произошедшим, непременно почувствовала бы себя победительницей этой небольшой битвы. Если бы наши распри еще имели какое-то значение…

Мы проследовали мимо нескольких грубо сколоченных дощатых дверей, за некоторыми из которых слышались голоса. Наверняка это были жилые комнаты. Сколько же народу обитает в этой пещере?

Маура остановилась у приоткрытой двери и сделала приглашающий жест рукой. Я заглянула во тьму и по привычке подняла ладонь, чтобы зажечь огонек. Тьфу! Сколько же мне еще привыкать?! Сгусток пламени вспыхнул на руке матери и медленно поплыл к подсвечнику с толстой восковой свечой, что гордо ждал во главе грубого деревянного стола.

Мягкий свет озарил маленькую комнатку, на потолке которой притаились сталактиты, похожие на ряд каменных сосулек. Я прошлась по ним равнодушным взглядом, осмотрела хлипкую кровать, на которой покоился старый матрас, небольшую скамейку и мутное зеркало на скалистой стене и не сумела подавить тяжелый вздох. Амаль Кахир… Амаль, непросто вам будет отвыкнуть от богатой жизни наместницы и обжиться в пещерной комнатушке.

– Я попрошу Иглу принести тебе постельное белье и что-то из ее одежды, – сказала Маура, брезгливо потрогав матрас. – Прости, мы не ожидали, что ваша встреча с Мансуром состоится именно сегодня.

– Когда же ты планировала познакомить меня с папенькой? – я даже не взглянула на мать и задала вопрос кровати.

– Никто не знал, что случится столько бед, Амаль. Мансур хотел встретиться с тобой после прибытия в Даир. Когда кадар напал на вас и убил Кахира…

– И Беркута.

– И Беркута, – согласилась Маура. – Мы рассудили, что тебе нужно немного времени, чтобы прийти в себя. Я решила немного пожить в Зеленом особняке. Из-за мальчишки-лихомора дом Мансура уже наверняка рассекретили навиры, поэтому наставник окончательно перебрался сюда. Я и подумать не могла, что сегодня мой особняк сгорит… Потому твоя комната не готова, да и сам Мансур оказался не готов.

– Он вполне спокоен, – пробурчала я. – Не думаю, что наша встреча очень уж взволновала твоего наставника.

– Ты ошибаешься, Амаль. Если и есть в этом мире человек, кто любит тебя так же сильно, как я, то это Мансур. Позже он сам тебе обо всем расскажет. Знай одно: он ненавидел Кахира только за то, что ты считала его отцом, но знал, что зваться дочерью воеводы куда почетнее, чем дочерью травника. Когда мы всем сердцем любим человека, то желаем ему счастья, даже если в этом счастье мы сами не примем никакого участия.

– Очень слезливо звучит, но не производит впечатления.

Мой голос сорвался на хрип, когда удавка из слез сдавила горло. Я же прекрасно понимала, зачем меня подбросили воеводе, так почему маленькая девочка внутри, жаждущая хоть чьей-нибудь любви, с готовностью поверила словам Мауры? Почему раскрыла объятия в надежде, что настоящий отец проявит к ней чуть больше участия, чем воевода?

Не ответив, Маура покинула комнату и велела Даниру следовать за ней. Тот неуверенно потоптался у порога, но не посмел ослушаться сильнейшую ведьму Даира. Я осталась в компании мерно горящей свечи и засмотрелась в глубины огня. Уж не знаю, как много времени прошло, прежде чем Маура принесла кувшин воды и глиняную пиалу. За ней по пятам следовал Данир, тащивший в руках деревянную бадью с водой.

Я не обратила на них внимания, все так же пялясь на огонек свечи, принесший жизнь и свет в эту темную скалистую каморку, и сжимала в руке пузырек с варевом Мансура. Не добившись даже взгляда, Маура оставила меня в одиночестве, затворив дверь и вытолкав за нее Данира. Вскоре это самое одиночество нарушила Игла, с гордым видом взвалившая на кровать ворох белья и маленькую подушку. Среди простеньких постельных принадлежностей мелькнула и одежда.

– Башмаки тебе придется оставить свои. В мои сапоги поместятся полторы твои кукольные ножки. Как не падаешь только с них? – буркнула Игла и, не дождавшись ответной колкости, наконец позволила мне остаться наедине со своим горем, что с каждым часом весило все больше и больше.

Кости трещали, а жилы рвались под тяжестью событий прошедшей ночи… Осознание смерти близких людей выкручивало тело, словно веревку, и завязывало его узлами.

Поглазев на пламя свечи, я вскочила на ноги и стащила с себя камзол с грубой рубахой, оставшись в черных шароварах. Отражение в мутном зеркале глазело на меня черными провалами вместо глаз. Посмотрев на свое смертельно-бледное лицо целую минуту, я наконец заметила, что волосы все еще спрятаны под платком, и остервенело сорвала его с головы.

Не задумываясь о том, что кто-то еще может открыть дверь в мое временное пристанище и увидеть меня с голой грудью, я повернулась спиной к зеркалу и вгляделась в наколку, нанесенную пять лет назад. Далеких пять лет… А будто эта боль вонзалась мне в кожу всего пару дней назад. Солнце в окружении пятидесяти штрихов. Их было пятьдесят и останется пятьдесят. К счастью, Инг… предатель не успел получить узор отряда наместницы. Он не заслужил иметь на своем безобразном теле знак, которого достойны всего пятьдесят человек.