Мэттью стоял рядом с ним, и хотя от него плача я не слышал, я видел, что он был сильно напуган. На его щеках были слёзы, когда он поднял на меня взгляд:

— Я сказал ему, что мне жаль! Это была случайность! Я не хотел, чтобы это случилось! — сказал мне Мэттью близким к панике тоном.

Я поставил Мойру на пол, и повернулся к своему сыну:

— Ш-ш-ш… всё хорошо, — успокаивающе сказал я Мэттью, погладив его по голове. Мои глаза и остальные чувства уже подтвердили, что эти двое были целы, поэтому я сфокусировал своё внимание на Грэме, сыне Дориана. — Ты в порядке, Грэм? — спокойно спросил я. Черты лица мальчика были спокойными, но в его взгляде была некая дикость, а лицо приобрело пепельный оттенок.

Грэм отрицательно покачал головой, и его глаза стали ещё более круглыми, но он по-прежнему молчал. Я увидел, что его лоб взмок от пота, а потом я заметил его руку. Она была выгнута под неестественным углом, и мой живот сжался, когда я заметил торчавшие из его предплечья белые кости. Боль, наверное, была мучительной, что, вероятно, объясняло, почему он сидел так неподвижно. Малейшее движение должно было вызывать у него агонизирующие страдания. Несмотря на всё это, я не мог не почувствовать уважение к его сдержанности — сын Дориана не кричал, хотя ему явно было очень больно. Мальчик был очень спокойным, или, возможно, он был в шоке, и в его широких голубых глазах начали медленно скапливаться слёзы.

— Грэм, всё будет хорошо. Я вижу, что ты поранил руку, но тут нет ничего, что я не смог бы исправить, — мягко сказал я, пытаясь излучать уверенность. — Просто сиди неподвижно, а я попытаюсь остановить боль. Стекло тебя порезало?

Его голова утвердительно качнулась вверх и вниз, а затем он шёпотом произнёс:

— Я хочу маму.

Я кивнул:

— Конечно, мы все скоро пойдём к ней, но сперва нам нужно сделать так, чтобы у тебя не болела рука, — сказал я, смахнув часть стекла прочь, и сел рядом с ним. Он дёрнулся, когда я коснулся его руки, но сквозь его сжатые зубы не вырвалось ни звука. «Совсем как его отец», — подумал я про себя, вспоминая несколько детских ран Дориана. Закрыв глаза, я быстро нашёл нервы в верхней части его плеча, и заблокировал их, чтобы остановить боль. Грэм ясно видимым образом расслабился, когда я это сделал, и с его губ сорвался долгий вздох. — Вот. Так лучше? — спросил я его.

— Что случилось?! — послышался от дверного проёма голос Пенни. Как только она вошла, Мойра вскочила, и бросилась к ней. Мэттью следовал за ней по пятам. Вид торчащих сквозь кожу костей их друга совершенно выбил их из колеи.

Мэтт и Мойра одновременно начали пытаться объяснить, но слова лились из них сбивающим с толку потоком. Я перебил:

— Грэм сломал руку. Давай я её исправлю, а с остальным мы потом разберёмся.

Пенелопа всегда была сметливой, и она разобралась в ситуации, не моргнув и глазом. Развернувшись, она повела близнецов к двери:

— Давайте пойдём на кухню, пока ваш отец заботится от Грэме. Я думаю, вы оба достаточно насмотрелись, — сказала она. Коналл засеменил следом за ними.

Пока они уходили, я услышал, как дети спрашивали, умрёт ли теперь Грэм, и я заволновался, что он мог их услышать. И точно, он заплакал сразу же, как только они вышли за пределы слышимости.

— Всё хорошо. Ты не умрёшь. Обещаю, — сказал я, гладя его по голове.

— Пожалуйста, не отнимай мне руку, — прохныкал он.

«Вот чёрт!» — подумал я. «Он наслушался военных рассказов Дориана». Боль не смогла заставить его заплакать, но страх потерять руку — смог.

— Нет, нет, нет… Грэм, мне не нужно этого делать. Это просто перелом, и я легко могу его исправить. Никто не собирается отнимать тебе руку, — сказал я, пытаясь его успокоить. — Давай-ка перейдём вон туда, чтобы ты не укололся ещё стеклом, и я верну твою руку в исправное состояние так быстро, что ты и не заметишь, — говорил я, запуская руки под шестилетнего мальчика, и начал его поднимать. Он был тяжёлым для своего возраста. Тяжелее Мэттью, несмотря на год разницы в их возрасте. «Однажды у него будет телосложение как у его отца».

Я осторожно посадил его на диван. К счастью, нервная блокировка, похоже, всё ещё работала. Если Грэм и ощутил что-то от тряски, то никак этого не показал. Запустив руку под его рубашку, я вытащил висевший у него на шее кулон, который защищал его разум от магических влияний. За последние восемь лет я приложил значительные усилия, заботясь о том, чтобы все мужчины, женщины и дети имели одно такое зачарованное ожерелье. Ожерелья позволяли им продолжать сражаться или бежать, если они вступали в контакт с шиггрэс.

— Я усыплю тебя, Грэм, а когда ты проснёшься, с твоей рукой всё будет гораздо лучше.

— Ты же не скажешь папе, что я плакал? — жалобно спросил он.

Я странно посмотрел на него:

— А это-то тут при чём?

— Мой папа — самый храбрый рыцарь в мире. Если бы он знал, что я — плакса… — позволил он словам повиснуть в воздухе, и, судя по его виду, готов был снова заплакать.

— Грэм Торнбер! — пренебрежительно воскликнул я. — Неужели ты думаешь, что твой отец никогда не плакал?

Он отрицательно покачал головой.

— Ну, так позволь мне кое-что тебе рассказать. Твой отец немало плакал, когда мы были маленькими, и даже несколько раз, когда мы подросли. Слёзы — часть жизни, и храброму человеку они нипочём. Важно то, что ты делаешь, плачешь ли ты при этом или нет. Понимаешь?

Грэм отрицательно покачал головой, прежде чем ответить:

— Папа никогда не плачет, когда ему больно. Я видел.

Я сделал глубокий вдох:

— Это становится проще с возрастом. Когда твой папа был маленьким, он плакал, когда ему было больно. Теперь, когда он старше и крепче, он просто корчит рожи и ругается, — сказал я, скорчил лицо в комичной гримасе, и скосил глаза.

Сын Дориана почти улыбнулся, но затем любопытство взяло над ним верх:

— Он плакал, когда был взрослый?

— Да, но не из-за раны, — ответил я.

— Тогда почему?

Я вздохнул, и попытался собраться с мыслями. Очевидно, Грэму нужно было полное объяснение.

— Слушай, — медленно сказал я. — Люди плачут из-за двух типов боли. Физическая боль, вроде той, что ты испытал, когда сломал руку, и боль внутри, когда тебе грустно… эмоциональная боль. Когда люди взрослеют, они часто учатся не плакать из-за физической боли, но все плачут, когда у них болит сердце, особенно хорошие люди.

— Почему «особенно хорошие люди»?

Я не ожидал, что этот разговор скатится в серьёзную философскую дискуссию, но сын Дориана всегда обладал хмурой и серьёзной натурой.

— Потому что им не всё равно, — сказал я ему.

— Но почему Папа плакал… когда был взрослым? — спросил он, впившись взглядом своих густо-голубых глаз в мои собственные.

Мне не полагалось говорить о таких вещах, но Дориан был частью моей семьи не меньше других, и его сын — тоже.

— Ты знаешь, в честь кого тебя назвали, верно? — внезапно спросил я.

Грэм кивнул:

— Дедушка.

— Ну, твой дед бы папой твоего отца, и твой папа любил его так же, как ты любишь своего папу. Понимаешь? — спросил я. Воспоминание об отце Дориана заставило затуманиться мои собственные глаза.

Сын Дориана кивнул, понимая, и на его лице появилось задумчивое выражение.

— Хорошо, — сказал я. — А теперь дай мне себя усыпить, чтобы я смог исправить эту руку.

Вскоре я нашёл Пенни в нашей спальне. Она успокоила детей, и посадила близнецов присматривать за Коналлом. Грэма я оставил спящим, когда починил его руку, и, по счастливому стечению обстоятельств, маленькая Айрин заснула после кормёжки. Впервые за несколько дней мы с женой были совершенно одни.

Я закрыл за собой дверь спальни, и, когда Пенни бросила взгляд в мою сторону, заметил её покрасневшие по краям глаза. Это редко было хорошим знаком. Пройдя через комнату, я положил ладони ей на плечи, и начал мять её плечевые мышцы, чтобы снять её напряжение. Я ждал, пока она заговорит первой. Годы научили меня, что небольшое количество терпения часто было более продуктивным, чем попытки вытянуть из неё ответы.