– Лучшие специалисты, – подтвердил я. – Сами не заметите, как исповедуетесь по полной.

– Я так и думал, – воскликнул он. – И тогда я расскажу о тестаменте. Поверьте, мне не удастся смолчать. А вам не удастся замять это. Сведения дойдут до Ушакова, обязательно дойдут. А от него попадут и куда выше: к Бирону, к Остерману, к государыне-императрице. И тогда всех посвящённых в сей секрет ожидает одна участь. Вы догадываетесь какая, господа?

– Догадываюсь, – скрипнул зубами я. – Свидетелей и причастных станут уничтожать.

– Вам не откажешь в природном уме, – опустил подбородок Лесток. – Как бы ни ценили вас, какие бы резоны не приводил ваш начальник Ушаков, там, на самом высоком уровне, примут единственное правильное решение: устранить вас. Само собой, и меня не пожалеют, – он снова вскинулся и подмигнул нам. – Но мне будет приятно знать, что покидаю сей бренный свет не в одиночестве.

– Неприятный расклад, – покачал головой я. – И что вы предлагаете?

– Колычева. Я дам против него показания. Напишу, что у них возникли некоторые разногласия… Дескать, был должен приличную сумму князю, по этой причине и взял на душу страшный грех. Увидев сегодня вас, господин Иван Елисеев (я не ошибаюсь ведь?), подумал, что вы пришли за ним, хотели взять под стражу. Испугался, кинулся на вас, дабы прикончить. Мои слуги пытались его остановить, да куда там! В Колычева будто кто вселился! Слуг переколол, на меня руку поднять пытался, да токмо вам всё же удалось его остановить. А умирая, он во всём покаялся, чему я стал свидетелем и о чём готов сей же момент дать письменное показание, после чего вы меня отпустите, ибо улик у вас и без того предостаточно.

– Вот так возьмём и отпустим? – удивился Иван.

– Разумеется. И тогда никто не узнает о тестаменте. Господа, соглашайтесь. Всё окажутся в выигрыше. Только вам, господин Пётр Елисеев, стоит появиться немного попозже, когда все улики будут представлены воеводе. Вы оправданы, убийца найден и более того – понёс заслуженное наказание. Ну а я, с вашего позволения, отбуду в Петербург. Цесаревна уже заждалась и нуждается в моих услугах. Как вам мой план, господа?

– Звучит немного безумно, но может сработать, – после короткого обдумывания произнёс я. – Мы согласны. Господин…

– фон Верден, – коротко бросил Лесток.

– …фон Верден сейчас даст письменные показания тебе, Иван, а я пока на время вас покину.

Предок внезапно напрягся, пододвинулся, схватил меня за руку и горячо зашептал:

– Петя, ты что? Это же враг! Он меня хотел убить, тебя извести… Я уж про князя и вовсе умалчиваю. А мы его отпускаем. Может, того… – Он выразительно провёл рукой по шее, и я с удовольствием заметил, как вздрогнул Лесток. – Не сейчас, потом… После показаний. А я засвидетельствую, что от ран, причинённых Колычевым, принял смерть. Мне поверят.

Я взял его руки в свои, с трудом сдержав внезапный порыв обнять самого родного человека:

– Ты всё правильно придумал, Ваня. Вот только одного не учёл.

– Чего именно, братец?

– Самого основного: не сможем мы – ни ты, ни я – Лестока как овцу прирезать. Пусть он того и заслужил. В честном бою, один на один – смогли бы. А сейчас, безоружного, не получится. Даже если потом будем сожалеть об этом всю жизнь. Я ведь прав, Ваня?

Он опустил голову:

– Прав.

Эх, дороги: не пыль, так туман. А то и непролазная грязь да распутица. Изредка мощённые камнем, чуть почаще подгнившими досками, взбитые тысячами копыт, тележных колёс, воинских башмаков, лаптей и босых ног до пылевой взвеси или грязевого киселя. Вихляющие между холмами, теряющиеся в густом лесу. Где-то спокойные, а где-то опасные – на такие в одиночку без оружия лучше не соваться.

Пока доберёшься, всё на свете проклянёшь, всем на свете святым свечки пообещаешь поставить.

Дороги – это жизнь. Дороги – это смерть. Расклад не всегда зависит от путника.

Эта на долгие версты выглядела пустой: никого, если не считать отряда из полудюжины всадников в походной одежде, сопровождавших подводу. На подводе лежал на спине и отрешенно смотрел в безоблачное небо человек с осунувшимся больным лицом. И пусть выглядел он так, словно его только что вытащили из могилы, ближние всадники не спускали с него глаз, а возница каждые несколько секунд оборачивался, и во взгляде его сквозил страх.

Ещё б не бояться легендарного разбойника Сапежского! Пусть одноногий, перенесший тяжёлое ранение и не вылеченный до конца, он всё равно оставался зверем в человеческом обличье. А раненый зверь в три раза опаснее!

Впереди неспешно ехал на вороной кобыле одутловатый мужчина: судя по облику и спеси, явно не подлого происхождения. Сведущий обыватель сразу бы признал воеводу Фёдора Прокопича, мужа степенного и благочинного.

Дорога проходила неподалёку от бьющего из земли ключа. Всадники не отказали себе в удовольствии спешиться, дабы вдоволь напиться холодной, леденящей зубы и удивительно чистой воды. Ключ почитался за местную святыню, воде приписывали целительные свойства, и потому сюда часто захаживали не только из окрестных сёл и деревень, а даже из города. Бывали тут столичные гости, что с Москвы, что с Петербурга. Слава – она такая: по всем весям разлетается, быстрым оленем бежит, в дальние уголки заглядывает.

Утолив жажду, кавалькада продолжила движение, сбавив темп: так получилось, что теперь путникам пришлось полностью положиться на Сапежского. Он стал проводником и где взмахом руки, а где голосом указывал нужное направление.

– Смотри, аспид, – пригрозил хлыстом воевода. – Коли обманешь, жить тебе недолго. Запорю.

– Моё слово твёрдое, – отозвался проводник. – Токмо и ты, Фёдор Прокопич, своего обещания не забывай.

– А ты не сомневайся. Покажешь, где награбленное сохранил, а я уж похлопочу, чтобы к тебе снисхождение было.

– Да уж расстарайся, воевода, – буркнул Сапежский. – К лесу правьте, покуда не проскочили.

– К лесу? – по голосу было слышно, что Фёдору Прокопичу не понравилось направление, но он оглядел свою охрану и успокоился.

Пять хорошо вооружённых всадников – сила, способная дать хороший отпор. Да и после того, как благодаря стараниям двух столичных сыщиков шайка того же Сапежского была разбита в пух и прах, прочие разбойники попритихли и носа не показывали.

Тут мысли воеводы вернулись к посаженному под арест Петру Елисееву. Вроде нехорошо получилось: не будь того, ещё неизвестно чем бы закончилось противостояние с главарём шайки. Но… коль удосужился вляпаться в дело об убийстве, к тому же наследил преизрядно… По всему выходит: сам виноват. А раз так – совесть Фёдора Прокопича чиста. Что мог, сделал: дал второму сыщику, пусть и мальчишке, но всё одно смекалистому, цельные сутки на установление истины. Окажись на месте воеводы кто-то иной, вряд ли бы и на это сподобился. Князя прирезать – не девку обрюхатить. Тут башкой отвечать надо.

К тому же как удобно всё получилось! Мешались ему под ногами петербургские гости. Фёдор Прокопич знал, что у Сапежского есть ухоронки, а в них и злата, и серебра на долгую жизнь всей фамилии хватит.

Воевода пообещал тому устроить так, чтобы живота не лишили, разбойник и клюнул. Согласился показать место.

Дальше у Фёдора Прокопича всё было продумано. Не хочется делиться с казной. А коль не хочется, так и не надо. Потому и взял с собой только доверенных людишек. Спрятанные сокровища найдут, воевода поделится с ними долей малой. А Сапежского пристрелят. Дескать, чуть не убёг, насилу справились.

Судите сами: сыщики при таких раскладах лишние. Один вред от них и беспокойство. Пущай другим занимаются. Один о своей судьбе думает, а второй по городу рыщет, чтобы братцу своему помочь. Не до Сапежского им. А показания, что настоятеля он убил, разбойник уже дал, на то протокольный лист имеется. Ни один судейский крючок не придерётся.

Складно всё вышло! Лучше не бывает. Знать, благоволит Фортуна.

Воевода усмехнулся довольно и пришпорил кобылку, торопясь добраться до клада как можно быстрее.