Я же совсем иное дело. Со мной они чувствовали себя свободней. Могли и заговорить, не опасаясь, что я отвечу надменным взглядом или напомню, где их место. Вели себя гвардейцы уважительно, а потому я не видела причины отталкивать их пренебрежением. На приветствие я отвечала улыбкой и зачастую замечала улыбки на некоторых лицах, когда королевские телохранители видели меня. Это было приятно, даже давало чувство некой исключительности, потому что более никому они не улыбались. Может, потому и наш разговор с герцогом Ришемом, когда он зашел извиниться за жену и попрощаться перед отъездом, так и остался неведом королю. Да и мою просьбу передать прощальную записку монарху, когда он закончит предаваться утехам, тоже выполнили.

Мне даже думалось, что, пусть не все они, но некоторые скрыли бы от короля мои тайны, если бы они у меня имелись. Возможно, когда-нибудь это мне и пригодится. Впрочем, моя жизнь была открытой. В ней совершенно не было ничего, что нужно было бы прятать от взоров, окружавших меня людей, тем более от короля. Это у него имелись от меня тайны, я же оставалась открытой книгой.

Коротко вздохнув, я взяла матушку под руку и устроила голову на ее плече. Баронесса скосила на меня глаза, улыбнулась и сама прижалась щекой к моей макушке. Так мы брели неспешно, каждая думая о своем, а может и вовсе не думая, потому что на душе царила благодать и нарушать ее не хотелось. Мой взгляд следовал за бабочкой, порхавшей впереди нас, и улыбка сама собой скользнула на уста.

— Глядите, родная моя, какая прелесть, — сказала я, указав родительнице на бабочку.

— Я уже приметила ее, — ответила матушка. — Смотрю на нее и думаю об ужасных энтомологах с их сачкам и булавками. Вот так порхает бабочка, порхает, а после приходит какой-нибудь энтомолог, ловит бедняжку и прикалывает к стене. И вроде вот она всё та же красота, но уже давно не живая, и глаз более не радует ни игривостью, ни полетом души, ни звонким смехом…

— Смехом? — я подняла голову и с удивлением взглянула на родительницу, однако быстро поняла, что баронесса говорит иносказательно. — О ком вы толкуете, дорогая моя?

Родительница, полуобернувшись, покосилась на гвардейцев, а после вздохнула и ответила:

— Всего лишь о бабочках и энтомологах, Шанни. Знаете, есть люди, подобные и тем и другим. Одни легки и шаловливы. Они порхают, радуют глаз своей красотой и резвостью. На них хочется любоваться в их бесконечно прекрасном полете. Вторые же желают любоваться бабочкой в одиночестве. Они пришпиливают бедное создание булавкой и не понимают, что остановили полет, уничтожили то, что привлекло их взор. Бабочка еще может трепыхаться, но ей уже никуда не деться и постепенно она умирает. А если энтомологу наскучит любоваться на свою пленницу, и он выдернет из нее булавку, то бабочка уже не взлетит. Никогда… — Матушка оборвала саму себя, на миг подняла лицо к небу, а после выдохнула и посмотрела на меня с улыбкой. — Будем надеяться, что какому-нибудь энтомологу прискучит его бабочка прежде, чем она утеряет яркость своей натуры. Прибавим шаг, Шанни, я ужасно проголодалась, — баронесса столь резко сменила направление своих мыслей, что я, растерявшись, лишь кивнула в ответ.

Аналогию ее милости я поняла, однако, что сказать на это, не знала. Впрочем, баронесса, похоже, ответа и не ждала. Мы все прекрасно понимали, что бабочке от ее энтомолога упорхнуть без последствий не получится. И чтобы ей не оторвали крылышки и не выжгли луг, где обитали все ее сородичи, нужно было самой сесть на стену и подставить тельце под булавку. Иначе уже быть не могло…

— Там впереди чья-то карета?

Голос родительницы вырвал меня из размышлений. Мы уже вошли в ворота и теперь брели по алее, ведущей к парадному крыльцу. Перед ним и вправду стояла карета, и я поначалу хотела напомнить, что наш экипаж уехал вперед нас, но поняла, что это не он.

— Кто бы это мог быть? — спросила я саму себя.

Кто-то из придворных? Или же сам король? Но он был бы верхом, да и гвардейцы встали бы уже у ворот. Однако государь еще должен быть в пути… Нет, это точно не мог быть ни он, ни кто-то из его приближенных. Переглянувшись, мы с матушкой устремились вперед, но уже через мгновение нас опередил один из гвардейцев. Он вернулся в седло и первым поспешил к дворцу.

— Это уж и вовсе неприлично, — проворчала баронесса. — Как можно удовлетворить любопытство прежде женщины?

— Вы правы, дорогая матушка, — ответила я, пряча улыбку. — Это посягательство на исконно женское право, а у нас этих прав и без того мало, чтобы отдавать мужчинам еще и любопытство.

— Именно, дитя, — воинственно кивнула ее милость и скомандовала: — Вперед!

За спиной негромко рассмеялся оставшийся телохранитель, и я улыбнулась уже открыто. Мы прекрасно понимали, почему наш охранник обогнал нас. Он должен был удостовериться, что впереди не ждет неприятной неожиданности или опасности. И пусть еще восемь его собратьев находились во дворце, но очередь быть бдительным выпала сегодня тем, кто сопровождал нас.

Мы еще не успели пройти и половины дороги, а «любопытный» гвардеец уже ехал обратно. Он остановил коня, спешился и, посмотрев на меня, доложил:

— Прибыла чета графов Гендрик с детьми.

— Амбер, — охнула я.

— О-о, — протянула матушка. — Быстрее же, Шанни, быстрее!

Поддернув подол юбки, она перешла на быстрый шаг, а после и вовсе побежала. Хмыкнув, я перевела взгляд на гвардейца и протянула руку. Он понял меня без слов и передал повод своей лошади.

— Какая же вы медлительная, ваша милость! — крикнула я, обогнав родительницу.

— Шанриз, это бесчестно! — возмущенно воскликнула баронесса Тенерис.

— Зато быстро, — обернувшись, рассмеялась я.

Матушка остановилась. Она поправила волосы и далее шла уже неспешно, как и подобает благородной даме. Натянув поводья, я остановила лошадь и спешилась. Родительница поравнялась со мной, и покровительственно произнесла:

— Я рада, что разум и воспитание превозоблодали в вас, дитя мое. В конце концов, их сиятельствам от нас никуда не деться, а потому, поддавшись дурному порыву, мы обе повели себя, как взбалмошные особы. Однако мы вовремя одумались, и это не может не радовать. Верните лошадь ее владельцу, и мы продолжим путь вместе.

— Как скажете, матушка, — улыбнулась я и обернулась, чтобы исполнить повеление родительницы.

И первое, что я увидела, как один из гвардейцев указывает мне вперед рукой. Обернувшись, я только и открыла рот, глядя вслед сбегавшей баронессе.

— Это бесчестно! — крикнула я ее милости.

— На войне все средства хороши! — ответила матушка, не оборачиваясь, и помахала рукой.

Мне хотелось еще крикнуть, что лгать своей дочери дурно, однако махнула рукой и рассмеялась. Ни возвращаться в седло, ни бежать следом я не стала, дав родительнице первой обнять сестрицу и ее детей. Сама же я шла к дворцу степенно и с достоинство, в общем, как велели «возобладавшие разум и воспитание».

— Однако ее милость и вам в резвости не уступит, ваша светлость, — с улыбкой заметил гвардеец, уступивший мне свою лошадь.

— Матушка соскучилась, — ответила я. — Пусть насладится честью первой из нас двоих обнять свою названную дочь и внуков. К тому же ее милость неоспоримо права в том, что графам Гендрик уже деваться некуда, — и я широко улыбнулась.

Лето, восхитительно начавшееся, продолжало свое течение столь же приятно и почти беззаботно. Почти, потому что я своих дел не оставила, и за прошедшие два месяца с того момента, как я покинула столицу, успела пройтись не только по школам, но и посетить несколько городов графства. Мне хотелось увидеть их состояние, поговорить с градоначальниками, чтобы составить о них собственное мнение.

В этих поездках меня сопровождали батюшка и граф Гендрик, вручивший заботу о своем семействе моей матушке. Впрочем, тут более подходило слово – покорился. Если баронесса Тенерис желала о ком-то заботиться, остановить ее в этом стремлении было сложно. Элдеру оставалось лишь отступить и не путаться под ногами ее милости, что он и сделал, найдя самому себе занятие.