– Я сохраню тебе жизнь, если ты сдашься и дашь показания на Четверинского. Обещаю! – говорю я, хотя мечтаю лишь об одном: раздавить гниду.

– Идите на хрен… сударь!

– Сам туда пойдёшь! Лови, гад!

Шпага прошила Протасова насквозь. Он захрипел, из открытого рта вытекла струйка крови.

– Ступай! Тебе уже котёл со смолой приготовили, – сказал я.

Тело Протасова опустилось на землю. Я развернулся и побежал назад, туда, где оставил Наташу. Молился, чтобы она осталась жива, чтобы её только ранило.

Надежда разбилась вдребезги!

Я обнял девушку, прижал к груди и стал баюкать. По щекам текли горючие слёзы вперемешку с потом и грязью.

Вместе с Наташей умерла частичка меня. Горечь заполнила душу, а желание отомстить вспыхнуло всепожирающим костром.

Я поднял Наташу и понёс на руках к дому. Её голова безвольно моталась.

– Прости, девочка! – шептал я. – Прости за всё!

На крыльце уже стояли встревоженные люди: родители Наташи, челядь, вооружённая кто чем. Драка успела поднять всю округу. Дом уже гудел как улей.

Не обращая внимания на собравшихся, я вошёл с телом Наташи внутрь, поднялся по ступенькам на второй этаж. Чутьём отыскал её комнату, отдёрнул балдахин и положил любимую на кровать.

Спальня заполнилась всхлипывающими домочадцами. Все поняли, что случилось непоправимое.

– Это моя вина! Я не уберёг!

Хотелось выть, биться об стены, рубить и крушить.

Губы еле шевелились, горло пересохло.

– Простите, если сможете…

Отец Наташи отвернулся, прижал побледневшую супругу. Губы его дрожали. Он разом постарел на двадцать лет, превратившись в дряхлую развалину.

– Господь простит… А я не прощу. Никогда.

Нечего было сказать, нечем ответить на жестокие, жгущие напалмом слова.

– Спи спокойно! – сказал я, склонившись над девушкой и прощально целуя в лоб. – Я довершу, что не успел закончить.

Домочадцы расступились передо мной. Я нёсся как ветер, сжимая окровавленную шпагу до боли в руках. Одна мысль тамтамом звучала в голове: зло должно быть наказано, а Наташа отомщена!

В тяжёлую дубовую дверь забухали, вырывая Ивана из сладких объятий сна. Щурясь и зевая, он встал с кровати и, отодвинув засов, приоткрыл дверь. За порогом топтались двое дюжих полицейских.

– Что случилось? Чуть дверь не сломали, скаженные! – проворчал Иван.

– Беда, господин следователь. Петра Елисеева под замок посадили за убийство князя Четверинского.

– Вы с ума сошли?

– Никак нет. Князь убит, подозревают вашего брата. Фёдор Прокопич вас до себя кличет. Извольте за нами следовать.

– Я тоже арестован?

– Помилуйте! Разумеется, нет.

Сонливость мигом слетела с канцеляриста. Он подобрался, потемнел, стал сосредоточенным и серьёзным.

– Немного терпения. Мне нужно привести себя в порядок. Заходите.

– Да мы тут подождём. Чего уж, – смущаясь, ответил один из полицейских.

Дверь закрылась и через минуту распахнулась снова. Иван, успевший за столь короткое время провести утренний туалет и переодеться, шагнул к полицейским.

– К вашим услугам, господа. Ведите.

Они спустились к крыльцу, где их уже ждала карета. По дороге Иван пытался вытянуть из полицейских хоть какие-то подробности, но не преуспел. Воевода дал служивым наказ держать язык за зубами.

Елисеева привезли к дому Четверинского, провели в покои, временно отданные в распоряжение сыщикам. Фёдор Прокопич уже был внутри, сидел в кресле-качалке с резной спинкой и курил трубку. Воевода встретил Ивана жёлчной усмешкой.

– Что же такое делается, господин следователь? Вас прислали сюда розыск чинить, а не преступления устраивать. На то у нас и без столичных гостей своих умельцев хватает.

– Рад вас видеть, Фёдор Прокопич, в добром здравии, – спокойно ответил Иван. – Мне всё же хотелось бы сначала вникнуть в суть произошедшего. При каких обстоятельствах был убит князь Четверинский, и почему в этом обвиняют моего брата?

– Сашка, а ну объясни господину из СМЕРШа, что у нас приключилось, – обратился воевода к своему секретарю.

Тот уныло забубнил, как пономарь:

– Нами установлено, что в эту ночь Пётр Елисеев, старший следователь СМЕРШ, будучи в состоянии крайнего нервического возбуждения, с оружием ворвался в дом князя Четверинского, где нанёс телесные побои слугам оного, препятствующим его действиям. Означенный Пётр Елисеев хулил и бранился, а также размахивал шпагой, крича, что призовёт князя к ответу за убийство девицы Лоскутовой Натальи, дочери Ивана Григорьевича Лоскутова, местного помещика…

– Постойте, Наталью тоже убили? – поразился Иван.

– Об этом после поговорим, – побагровев, сказал воевода. – Сашка, дальше излагай. А вы, господин следователь, постарайтесь впредь не перебивать.

– Виноват, – слегка поклонился Иван.

Секретарь, убедившись, что всё внимание снова обращено на него, продолжил монотонный доклад:

– Вышеупомянутый Пётр Елисеев зашёл в княжескую опочивальню и, пробыв там некоторое время, вышел, велев прислуге вызывать полицию. Прибывшие полицейские чины обнаружили в опочивальне мёртвое тело князя Четверинского. Князь был заколот, при этом тело не успело окоченеть, что позволило сделать однозначный вывод о недавней смерти. Поелику никто из других лиц никакого касательства и дела к князю Четверинскому в означенное время не имел, виновным был признан Пётр Елисеев, благо со слов многочисленных свидетелей известно, что он изрыгал угрозы и намерения его не вызывали никаких сомнений. Виновный был арестован, предполагаемое орудие убийства – шпага – изъята. Полиция имеет намерение учинить строгий допрос, дабы выяснить все обстоятельства преступления.

– На дыбе висеть твоему братцу, – дополнил Фёдор Прокопич.

– И вы в это верите? – изумился Иван.

– Я верю глазам и ушам своим. Закобелил твой братец с девицей, голову потерял. По ночам стал рандеву всякие учинять. У нас городок маленький: на одном конце чихнут, на другом здравия пожелают. Шила в мешке не утаишь… И князя понять можно – такой позор! Он ведь свататься намеревался. Князь не стерпел, верных людишек подослал уму разуму поучить. Не ведаю почему, но до смертоубийства дошло: трёх молодчиков твой Пётр уложил. Стало быть, за девицу мстил. Её то ли нарочно, то ли случаем живота лишили. Опосля этого Пётр взбеленился, побежал к обидчику, заместо того чтобы полициянтов привлечь. Самолично суд свершить захотел! В дом ворвался, слуг поколотил, а потом в опочивальне князя проткнул. Лишь потом смекнул, что худое вышло.

– И что он говорит? Признался?

– Запирается, – вздохнул секретарь. – Не хочет в Сибирь али на плаху. Твердит, что мёртвым князя застал, да кто ж ему поверит при таких уликах и свидетелях?!

– Смелости убить хватило, пущай теперь и вину признать смелость найдётся, – рявкнул воевода. – Глядишь, и от дыбы избавим. Чаво кости зазря ломать да время впустую тратить. Иных забот по горло.

– Господин воевода, дозвольте встретиться с братом, поговорить, – попросил Иван, до которого дошёл весь ужас того, что приключилось.

Фёдор Прокопич снисходительно кивнул:

– Дозволяю.

– Благодарю вас!

– Нечего благодарить, об антиресах следствия беспокоюсь. Авось удастся тебе уговорить братца. Пущай в грехах признается. Не здесь, так на небесах легче будет.

– Где вы его держите? Проводите к нему.

– За мной пожалуйте, – попросил секретарь. – Его в кладовке заперли и солдата с ружжом поставили, абы чего не учудил.

Ивана впустили в тёмный чулан. За спиной со скрипом закрылась дверь, стукнул засов. В углу что-то зашевелилось.

– Чего вам надо, уроды?

– Уроды? – переспросил Ваня. – Брось ругаться. Свои. Это я, Иван!

– Ваня! Тебя что, тоже… арестовали?

– Окстись, дружище. Не за что меня арестовывать.

– Уверен? Меня ни за что ни про что скрутили. Ладно, плевать! Проходи, садись. Тут лавка была. Рукой нащупай, если глаза не привыкли.