Торопливо позавтракав, они поспешили по ещё тёмным петербургским улицам. Пелагея эту ночь провела у Турицына, потому Василий откровенно зевал всю дорогу и сонно щурил глаза.

Ушакова ещё не было на месте, заданий от него не поступало. Пользуясь свободной минутой, наставник стал показывать Ивану подведомственное хозяйство. Сначала они попали в переднюю светлицу, где на посту стоял гвардеец в высокой гренадерской шапке. Выглядел он бодро, не в пример канцеляристам.

В прошлый раз Иван не обратил внимания на странный запах, царивший в здании. Не до того было. Теперь же он явственно чувствовал, что все помещения Тайной канцелярии не просто пахли — благоухали чем-то диковинным. Запах исходил от стен, от мебели. Казалось, он въелся в одежду, волосы и парики канцеляристов и не выветривался даже на улице.

— Ничего удивительного, — пояснил ментор. — Тут раньше аптека была. Всякими снадобьями в колбах китайских торговали. Запахи и по сию пору остались. Поначалу от них голова побаливает, а потом легче становится. Я уж и замечать перестал. Человек — скотина такая, что ко всему приноравливается.

Елисеев лишь покачал головой. Ему было страшно думать, чем пахнет в пыточной — иноземными лекарствами или людским потом, испражнениями и кровью. Но без пытки сыска не бывает.

За передней светлицей следовала секретарская. Тут были владения Николая Михайловича Хрущова, второй по значимости фигуры в Тайной канцелярии после Ушакова. Секретарь тоже отсутствовал. Ему дозволялось приходить на службу с опозданием, зато домой Николай Михайлович уходил, когда на дворе было темно, хоть глаз коли.

В судейской светлице выносились приговоры тем, кого уличили в преступлениях против Бога и Государства. Турицын туда Ивана не повёл. Лишь приоткрыл дверь, чтобы Елисеев увидел большой стол, крытый красным сукном. На столе серебряная чернильница. Возле стены зеркало в деревянной рамке. Тикали медные настенные часы. Строго глядел парадный портрет императрицы Анны Иоанновны.

— Мы тут, брат, редко бываем, — сказал Турицын. — Здесь всё больше важные господа да вельможи заседают, особливо, ежели негодяй попадётся преизрядный.

Они двинулись дальше и остановились возле нескольких маленьких конторок. Почти за каждой, поскрипывая перьями, трудился канцелярист. Одна ниша пустовала.

Её-то и заняли Турицын с Елисеевым.

— С сего дня трудиться будешь здесь, — наставительно проговорил Василий. — Я схожу в секретарскую за бумагами, а ты жди.

Вернулся Турицын с целой кипой папок. В них были черновики расспросных листов, которые копиисты переписывали, дабы придать документам надлежащий вид.

— Это тебе, это мне. — Василий принялся распределять папки. — Это тебе, это… это, пожалуй тоже мне. Не дорос ты до сего покуда. А вот сие для тебя в аккурат. Держи.

— Всё, братец, — сказал он, когда закончил, — можешь приступать.

Иван пододвинул к себе верхнюю папку из выделенных Василием, старательно очинил перо, взял стопку чистой бумаги, доверху наполнил чернильницу. Потрудиться предстояло на славу.

— Мне это не нравится, — тихо произнёс профессор Орлов.

— Что именно, Арсений Петрович? — удивился я.

— В последний раз максимально зафиксированное время «подселения» к реципиенту составляло около двух часов. Это был наш рекорд. Мы надеялись, что сможем увеличить это время, но плавно, небольшими шажками. Вы пробыли больше суток, ни на что не реагируя. Мы с огромным трудом вывели вас из этого состояния. Меня чуть инфаркт не хватил.

— Да, но ведь со мной всё хорошо. Я бодр и здоров как огурчик. Чувствую себя не как в первый раз, намного лучше. Нет жажды, меня не клонит ко сну, я не похож на сомнамбулу.

— Тем не менее, голубчик, вам надо обследоваться. Я уже связался с медиками.

— Арсений Петрович! Стоит ли?

— Стоит-стоит. Я несу за вас ответственность. Так что извольте завтра сдать все анализы. И строго натощак. Вот направления. Мне бы ужасно не хотелось нанести вашему организму вред. Даже малейший. Так что подстрахуемся, возьмём небольшую паузу. Не волнуйтесь, всё будет оплачено.

— Да я и не волнуюсь.

— Вот и хорошо.

Орлов одновременно с сочувствием и укоризной покачал головой.

Я не мог понять его волнений. Самочувствие и впрямь было отменным, меня просто переполняло энергией: хотелось танцевать, отжаться сто раз, крутануть на турнике «солнышко», пробежать стометровку…

Вечером позвонила сестра. Наши дорожки разошлись ещё с детства. Она была, как принято говорить, правильной. Я же считался в семье почти беспутным. Родители больших надежд не возлагали. Собственно, так оно и вышло.

Общались мы с сестрой редко, да и то больше по телефону. Зато с её сыном Женькой встречались гораздо чаще. Понятия не имею почему, но племяннику со мной было интересно. В гости захаживал, с девушками своими знакомил (а они у него время от времени менялись). В кабаках с ним сидели не раз. Нормальный такой парень, умный, институт закончил, а сейчас работал учителем истории в школе. Работа ему нравилась. Дети от него были без ума.

Разговор с сестрой получился недолгим и пустым. Впрочем, как обычно.

— Как дела?

— Да нормально. Всё путём. Сама-то как?

— Ничего. Пока без изменений.

— Ну да, в наше время это, пожалуй, и к лучшему. Какая-никакая, а стабильность. У Женьки всё в порядке?

— В порядке. Тут олимпиада была по истории, городская. Так его ученик первое место занял. Женя довольный ходит.

— Я его понимаю. Есть чем гордиться.

— Ты как, на работу устроился?

— Само собой.

— Зарплата ничего?

— Больше, чем раньше платили.

— Ясно… Ну, давай, мне пора! Всего хорошего!

— И тебе того же! Женьке привет передавай.

— Обязательно.

В трубке короткие гудки. Вот и поговорили.

Назавтра я был в частном медицинском центре, где сдал целую кучу анализов. Врачи ощупывали меня, проверяли на разной хитрой аппаратуре, делали непонятные снимки. В итоге сошлись во мнении, что я полностью готов к труду и обороне, хоть сейчас в космос.

Осторожничавший Орлов всё равно дал три дня отгулов. Я добросовестно провалялся в постели, тупо пялясь в зомбоящик и переключая каналы: надо же, их у меня сто штук, но смотреть нечего!

Возвращение к работе было воспринято мной как большой праздник. Я ужасно соскучился по своему пра-пра и так далее дедушке.

Некоторые из допросных листов были написаны неразборчиво (видимо, следователи заполняли второпях), в таких случаях Елисеев обращался за помощью к Турицыну. Тот подносил бумагу к свету, тщательно всматривался, а потом пояснял, что и как надобно изложить, чтобы было правильно.

Оформлялись документы просто и в то же время наглядно. Вопросы полагалось писать в левой части страницы; то, что отвечал допрашиваемый — справа напротив. Таким образом, у того, кто читал, в голове складывалась полная картина допроса.

Поначалу Иван мало вникал в смысл написанного, хоть и понимал, что за каждой бумагой боль, кровь, а может, и жизнь. Он знал, что у каждого есть своя голова на плечах и порой нужно хорошенько подумать, прежде чем что-то сказать и уж тем более сделать. Никто никого за язык не тянет.

Его больше волновал собственный почерк, он старался не посадить лишнюю кляксу, не сделать досадную описку. Кстати, один из черновиков как раз и касался подобного недоразумения. Некий Семён Сорока умудрился в доношении Сенату назвать первого российского императора «Перт Первый», за что и был сечён кнутом.[3] Прочитав обстоятельства дела, Иван не удержался от ухмылки, но потом призадумался. Ошибиться по недосмотру легко, особенно в конце дня, ибо бумаг на столе меньше не становилось, а рука уже отваливалась от усталости. Но Турицын таскал от секретаря всё новые и новые папки. Казалось, им несть числа. Они загромождали стол, лежали на подоконнике, копились на полу, будто пыль.