— Ты это… кончай со мной спорить. Садись и пиши, — распорядился Хрипунов.

Он обратился ко мне, должно быть, что-то почуяв:

— Ты штоль допрашивать будешь?

Я важно кивнул. Иван обиженно засопел, но спорить больше не стал, обложился бумагами, достал письменные приборы и вопросительно поднял глаза.

— Зачинай, — разрешил Хрипунов. — Ты не боись. Ежли что не так сделаешь, я поправлю.

— Договорились.

Набрав полную грудь воздуха, я не сдержался и выпалил Вырви Глазу то, что мучало меня во время сумасшедшей гонки.

— Давай, гадёныш, рассказывай, что знаешь о пропавшем сокровище короля Сигизмунда, и каким боком тут замешаны Трубецкие?!

Услышав вопрос, удивлённый палач едва не уронил на ногу тяжеленые раскалённые клещи, а Хрипунов и Турицын открыли рты, да так и застыли соляными столбами.

Мои слова ошеломили даже пристроенного к дыбе, но ещё не вздёрнутого Лёшку «клофелинщика». Тот ожидал чего угодно, но явно не этого вопроса.

Картина была ещё та! Упиваясь произведённым впечатлением, я гордо усмехнулся и снова спросил:

— Ну, чего стесняешься?! Тут все свои. Так что расслабься и выкладывай как на духу: где сокровища Сигизмунда и при чём тут Трубецкие?!

Дальше Хрипунов взял допрос в свои руки. Услуги Окунева больше не понадобились, но его грозный вид: зверская ухмылка, сурово сведённые брови, хмурый взгляд, кожаный фартук с бурыми пятнами, служили великолепным стимулом и развязывали язык не хуже «сыворотки правды». Да и сама обстановка пыточной вызывала ужас. Стоило только посмотреть на развешанные по стенке кнуты, кошки, шелепы, вдохнуть полный миазмов воздух, обратить внимание на кровавые разводы на полу — их не вытирали нарочно. У меня самого голова плыла, чего говорить о том, кого собирались допрашивать.

На Алехана напало недержание речи в острой форме. Приступ был бурный и неконтролируемый.

«Клиент» поплыл, «кололся» без наводящих вопросов, долго и многословно рассказывал обо всём, что нужно и не нужно. Знай записывай.

Здесь нет ушлых крючкотворов-адвокатов, никто не давил на нас за то, что мы не зачитали гадёнышу его права в полном объёме, никто не позволял сделать арестованному хотя бы один звонок. Не было землячества, готового по первому свистку обложить «полицейский участок» и надавить на «копов»: подкупить, запугать, организовать «сигнал» сверху.

Перо в руках Ивана мелькало, исписанные страницы укладывались в стремительно росшую стопочку. Вырви Глаз сдавал всех, делал это охотно и по доброй воле, а мы заботились, чтобы его красноречие не иссякло, направляя бурлящий поток признаний в нужное русло то «добрым» словом, то «добрым» взглядом.

Вырви Глаз оказался ценным «клиентом». Не будучи крупной шишкой в криминальном мире столицы, он, тем не менее, пересекался с огромным количеством преступников всех мастей и не думал в том запираться. В итоге мы получили полный расклад уголовного мира Санкт-Петербурга — хоть сейчас вызывай Чиркова со всем его Сыскным приказом и арестантскими каретами. Но до главного добрались не сразу. Вырви Глаз оставил этот рассказ на десерт.

Речь Алехана была своеобразной, он перемежал привычные слова «музыкой» — уже к тому времени появившимся и начавшим развиваться блатным жаргоном. Тогда мы останавливали его и просили пояснить.

Здешний воровской язык существенно отличался от той фени, которой «ботали» в моё время. В него пока не вошли специфические словечки из идиша, весьма обогатившие блатной фольклор. Зато не раз и не два проскальзывали явные отсылке к немецкому — преступники тоже бывают полиглотами.

Когда Иван устал писать, его тут же сменил Турицын. Мы не собирались давать преступнику передышки. Вдруг опомнится и что-то с собой сделает? Окунев рассказывал, что на одном из допросов его «пациент» нарочно откусил себе язык, чтобы не оговорить себя и других. Закончилось всё печально, допрашиваемый умер, а палачу влетело по первое число: Ушаков мало того что покрыл трёхэтажным матом, так ещё и оштрафовал на кругленькую сумму. Для канцеляристов последнее наказание было самым существенным.

Пока Вырви Глаз «пел», а Иван отдыхал от письменных трудов, я потихоньку перекачивал ему поток информации, благодаря которому и пришёл к выводу насчёт клада короля Сигизмунда.

В первую очередь на эту мысль меня натолкнуло начертанное умирающим поляком слово «waza». Ещё с прошлой жизни у меня остались смутные ассоциации с ним. Потом я вспомнил: Ваза — довольно известная королевская династия, которая отметилась даже на Руси. Пусть я не профессиональный историк, однако массовые торжества по случаю изгнания поляков из Москвы в 1612 году, а особенно скоропалительно найденная замена празднику седьмого ноября, не могли не отложиться в памяти. Так что я обладал пусть неполными и обрывочными, но всё же знаниями.

Это случилось в Смутное время. Тридцатитысячная армия польского короля Сигизмунда из династии Ваза вторглась в Россию. Но на пути интервентов встал город Смоленск, под стенами которого вельможные паны застряли на полтора года. Однако небольшой отряд отделился от основных сил, двинулся на Москву и разбил войска Василия Шуйского. Часть бояр с радостью поддержала иноземных захватчиков, считая, что это поможет усмирить Смуту.

Но всё произошло с точностью до наоборот: Смута разгорелась с новой силой.

В 1611-м году Москва была захвачена и разграблена интернациональным сбродом, в котором одну из первых скрипок играли поляки. Они опустошили царскую казну, «взяли всю утварь наших древних венценосцев, их короны, жезлы, сосуды, одежды богатые, чтобы послать к Сигизмунду… сдирали с икон оклады, делили золото, серебро, жемчуг, камни и ткани драгоценные».[18]

Награбленного добра хватило на девять с лишним сотен подвод. Если хотя бы ориентировочно прикинуть вес груза да перемножить на деньги — выйдет астрономическая сумма. Вся обильная добыча покинула пределы Москвы и двинулась к Можайску. А вот что приключилось дальше, неизвестно до сих пор. Обоз, а вероятнее всего несколько обозов, не добрались до места назначения.

Зато в народ пошли гулять так называемые кладовые записи короля Сигизмунда, в котором сообщалось, что все сокровища были припрятаны в русской земле, а невольные свидетели перебиты. Сам клад с той поры стал не менее легендарным, чем пресловутое золото Колчака. Его ищут уже не одну сотню лет, кое-что даже находят, но это так… капля в море.

От Алехана мы услышали новую интересную версию тех событий. Заодно прояснилась роль Трубецких в этом весьма запутанном деле.

Прадед князя Никиты Юрьевича в те далёкие времена открыто перешёл на сторону польских интервентов, даже сменил православную веру на католичество. Звали его Юрием Никитичем (хотя, став католиком, он перекрестился в Юрия-Вигунда-Иеронима). Он представлял боярскую партию, желавшую посадить на престол Руси польского королевича Владислава, сына Сигизмунда III из династии Ваза и входил в число доверенных людей, которые знали о готовившемся обозе с сокровищами.

Юрий Никитич был умным предателем. Осознав, что под ногами иноземных захватчиков и тех, кто им пособляет, загорелась земля, он принял решение окончательно перебраться в Речь Посполитую, где мог бы чувствовать себя в безопасности. Ему обещали тёплое местечко при дворе королевича Владислава. Однако быть простым приживалой влиятельный князь не желал и решил под шумок ограбить своих благодетелей.

Вместе с верными слугами, во главе которых стоял сотник Матвей с говорящим прозвищем Шибай (то есть разбойник), происходивший из детей боярских, Трубецкой организовал нападение на один из обозов, что везли награбленное добро из разорённой Москвы. Само собой, поляки ни о чём не должны были догадаться, потому всё делалось втихую, с большой осторожностью. Это было легко: князь прекрасно знал шляхтичей, охранявших обоз, ведал маршрут, по которому тот пойдёт. Осталось только найти подходящее место и время, в этом ему помог верный Шибай.