— От полотна и кисти тоже можно устать, — сказал его сиятельство, когда я заметила, что наш художник за то время, что находился в моем имении, почти не рисовал. — Монарх своим вниманием превратил меня в модного художника, а это, знаете ли, лишило мою размеренную жизнь покоя и вдохновения. Ранее я писал для души, теперь же занят тем, что старательно избегаю встреч со знакомыми и совершенно посторонними людьми, которые стремятся сблизиться со мной, чтобы заказать портрет или же какой-нибудь сюжет, который взбрел им в голову. Признаться, я вымотан почитателями своего таланта и потому, когда Амберли загрустила по вас, я сразу же предложил приехать в Тибад. Разумеется, толкнуло нас в эту поездку желание повидаться с вами и вашими родителями, — поспешил заверить меня Элдер, — но и отдохнуть от своей популярности входило в мои намерения.

— Вы нашли лучшее место, ваше сиятельство, — ответила я. — Здесь вы под защитой дома Тенерис, и под охраной моих гвардейцев. Мы к вам никого не подпустим.

— Это лучшее, что я слышал за последнее время, — улыбнулся граф.

И пока он отдыхал от творчества, а моя матушка хлопотала над Амбер и ее двумя сыновьями, Элдер взял на себя роль нашего с батюшкой сопровождения. Однако наши поездки занимали всё больше времени – Тибад был графством большим, а потому, чем дальше продвигалась наша инспекция, тем чаще случались задержки возвращения в имение. Минуты свободы, отпущенные мне государем, уходили всё стремительней, и я желала вычерпать их с пользой до последней секунды.

— Дорогой Элдер, — сказала я, готовясь к поездке, которая должна была занять несколько дней, — стоит ли оставлять вашу супругу надолго? Не обидится ли Амбер на нас с вами за то, что проведет это время вдали от вас?

— Пустое, — с улыбкой ответил граф Гендрик. — Моя жена и ваша сестрица – дама разумная и понимающая. Она любит нас обоих, а потому доверяет нашей с вами любви к ней. К тому же мы переговорили прежде, чем я сел в вашу коляску. Ее сиятельство, выслушав мое желание сопровождать вас и барона, ответила согласием без всяких уговоров и заверений с моей стороны. Вам не о чем переживать, ваша светлость. Однако, если вас гложут сомнения, спросите графиню о ее отношении к моему участию в ваших инспекциях.

Он понял меня верно. Супружеская жизнь моей дорогой Амбер была счастливой и спокойной. В ней не было места потрясениям и печалям. Сестрица получила именно то, о чем когда-то мечтала. У нее был мужчина, относившийся к ней с почитанием и уважением, даже больше – любивший ее. Были двое очаровательных малышей, в которых их мать не чаяла души. Графскую чету принимали в любом доме, их общества искали и отправляли приглашения на званые вечера, балы и семейные праздники.

Я была счастлива за Амберли и рада, что когда-то способствовала их сближению с Элдером. Однако помнила, что этому браку предшествовало его сватовство ко мне. О прежней влюбленности графа знала и его супруга. И пусть за прошедшие годы ни он, ни я не подавали повода для подозрений, однако сестрица когда-то сознавалась в своей ревности ко мне. Конечно же, это было еще до их свадьбы, и все-таки мне бы не хотелось, чтобы в головку графине Гендрик запала несправедливая и неприятная мысль о вероломстве близких ей людей.

Впрочем, причиной таким мыслям могла быть и жизнь с жутким ревнивцем, каким являлся король Камерата. Он приучил меня к осторожности в общении с другими людьми, чтобы избежать вспышек беспричинных подозрений. И если мне доставались вопросы, граничившие с допросом, то мужчине, привлекшего внимание государя грозило много больше. И чтобы избежать последствий, мне приходилось едва ли не просчитывать каждый свой шаг.

Ивер Стренхетт слишком мало знал о верности. Как показал опыт, ему даже не надо было влюбляться, чтобы нарушить данные клятвы. Всего лишь «стряхнуть пыль». А потому король ожидал того же и от тех, кто был им приближен. Он судил по собственным привычкам, примерял на других свою натуру, отсюда и произрастали корни его вечной подозрительности и ужасной в своем порыве ревности.

Амберли Гендрик, урожденная Мадести-Доло ни малой толикой не походила на Ивера Стренхетта, и всё же я переживала. А потому не стала откладывать важного для меня разговора. Мне вовсе не хотелось терять доверия моей любимой родственницы, в доме которой меня неизменно встречали с искренней радостью и распростертыми объятьями.

— Сестрица, ты не сердишься на мужа за то, что он оставляет тебя с детьми и едет с нами с батюшкой? — осторожно спросила я, разумеется, не став выдавать напрямую своих соображений.

— Если бы Элдер вздумал оставить меня с детьми в одиночестве в какой-нибудь придорожной гостинице, я была бы оскорблена до глубины души, — ответил Амбер. — Но я окружена заботой твоей матушки, со мной нянька и множество прислуги, а потому обижаться мне не на что. А если уж моему супругу хочется развеяться и принести пользу, то я не вижу повода чувствовать себя оскорбленной. Отчего ты спросила? Элдер мешает вам с его милостью? О, Шанни, пожалуйста, не отказывай его сиятельству в этой милости! Мужчинам нужно много больше, чем нам, женщинам, чтобы продолжать чувствовать себя сильными…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Если ты вовсе не против, то я, тем более, не возражаю, — поспешила я успокоить сестрицу. — Его сиятельство нисколько не мешает, напротив, он весьма полезен. Я всего лишь хотела узнать, не уязвлена ли ты тем, что супруг проводит с тобой мало времени.

— У нас вся наша жизнь, — легко отмахнулась Амберли. — Элдер ни разу не позволял мне чувствовать себя покинутой, и упрекнуть мне его за все эти годы не в чем. Между нами есть доверие и наша нежность. — На этом мои переживания окончились, мир в семье Гендриков наши поездки с графом не поколебали.

А польза от нашего художника и вправду была. Обычно он въезжал в город, который мы намеревались с батюшкой посетить, отдельно от нас. И пока градоначальник изо всех сил пылил перед нами, Элдер с одним из гвардейцев, которого я приставила к его сиятельству, осматривал рынки, городские окраины, просто проезжал по улицам. Он непременно останавливался и заводил разговоры с горожанами, а после рассказывал мне, что узнал и увидел, чем изрядно разгонял пылевые облака, собравшиеся вокруг нас с отцом.

Впрочем, наши посещения городов Тибада не были ревизией. Мы не выискивали грубых нарушений, просто проверяли их состояние. Барон Тенерис и без того время от времени производил такие инспекционные поездки, выбирая города и деревни наугад. О том, как живут тибадцы, я знала, но хотелось воочию посмотреть, как градоначальники блюдут вверенное им хозяйство. И только если вскрывалось какое-то грубое нарушение, батюшка делал пометку о необходимости полноценной ревизии. Однако скажу сразу, что особых замечаний у меня не возникло.

Улицы городов были чистыми, хорошо освещенными, некоторые вплоть до окраин. Преступность не захлестывала, жизнь горожан казалось спокойной и устоявшейся. Правда в Бланкте и Дире меня неприятно поразило известие о большом количестве беспризорных детей. И если в Дире хотя бы имелся маленький приют всего на десять человек, то в Бланкте подобные заведения отсутствовали вообще.

— Почему?! — изумилась я.

— Так ведь сбегают, — развел руками градоначальник – барон Мутт. — Вот и выходит, что из городской казны только впустую выделяли деньги обслуге, которой толком и смотреть не за кем. Да и обслуга эта… — он с усмешкой покачал головой: — Сплошное ворье, ваша светлость, как есть – ворье. Вот и разогнал их мой предшественник, а ненужный приют закрыл…

— Я вас разгоню, ваша милость, — ответила я, постукивая носком туфли по натертому паркету в гостиной дома градоначальника.

— Да за что же, ваша светлость?! — искренно изумился барон Мутт.

— Хотя бы уже за то, что вы не заботитесь о поданных нашего государя, — сказала я, глядя в округлившиеся глаза его милости. — А если добавлю, что вы присваиваете деньги, которые по законам Камерата выделяются в статью расходов каждого города на содержание богоугодных заведений, то и вовсе отдам под суд.