— Ваши родители живы?

— Да, сестра Дайни, — кивнула девушка. — Я побывала у них после того, как нас выпустили из пансиона, но вскоре вернулась и живу в этих стенах. У меня есть еще младший брат. На его содержание и обучение родителям денег хватает, я же стала бы обузой. А спешно выходить замуж, чтобы освободить их, я не хочу. Наука влечет меня много больше замужества. По крайней мере, пока я не осуществлю свою мечту. С тем, за кого я могла бы выйти замуж, о всяких путешествиях пришлось бы забыть. Но ее светлость герцогиня Канаторская не для того заложила новые основы воспитания, чтобы я бездарно растеряла их за штопкой носков супруга. И если Боги будут ко мне милостивы, то я встречу мужчину, которые разделяет мои взгляды.

— Думаю, такой мужчина непременно сыщется, — улыбнулась я, думая обо всех тех, кто поддерживал меня, да и о наших выпускниках, которых воспитывали уже с несколько иным укладом восприятия устоявшегося мировоззрения. — Наш мир меняется и, благодаря вам, продолжит свое движение по новому пути…

— Ах, коли бы так, — неожиданно прервала меня Анди. — К примеру, даже в этих стенах можно найти противоборство взглядам ее светлости и ее учению.

— Поясните, — попросила я.

— Анди… — начала было Кадитта, но подруга ее остановила:

— Ты слишком добра, потому предпочитаешь не замечать. Я же немало наслушалась гадостей.

— Поясните, — уже твердо потребовала я. — О ком идет речь.

Девушки переглянулись. Кадитта Векс вздохнула и отвела взор, а Анди Равис, поднявшись на ноги, склонила голову:

— Извольте, сестрица. Я живу в пансионе со дня его открытия, и всегда здесь царила добрая атмосфера. Мы чувствовали себя семьей, не побоюсь этого утверждения. Воспитатели отдавали нам душу, преподаватели делились знаниями. Конечно, каждая девочка имеет свой склад характера, и стремления у нас разные, потому буду говорить только за себя. Мне всегда нравилось учиться. Когда я вошла в классную комнату, для меня будто открыли новый мир. Писать и считать до ста я уже умела, но, благодаря ее светлости и его сиятельству, я оказалась подле щедрого источника. Я утоляла свою жажду, но она становилась лишь больше, и я пила и пила. Я и сейчас продолжаю черпать полными пригоршнями. Но год назад в пансионе появилась женщина, которая пытается бить меня по рукам. Более того, она мешает и воспитанницам, которым должна прививать иные ценности. Однако у меня ощущение, в что нашу прекрасную обитель явился враг, покрытый паутиной и плесенью. Всё, к чему прикасается эта женщина, начинает также плесневеть. Девочки, к которым она приставлена, стали учиться много хуже. А недавно я и вовсе услышала возмутительное — имя нашей дорогой покровительницы были произнесено с уничижительным смыслом. И кем?! Воспитанницей негодной женщины! Светлую память герцогини, которую мы почитаем за свою вторую матушку и мудрую наставницу, посмели осквернить мерзкими намеками и уверением, что наше воспитание — блажь, простите, куртизанки.

Я внимательно слушала праведное возмущение девушки и все плотней поджимала губы. То, что порочили мое имя, меня задело мало, а вот узнать о ядовитых спорах, какие распространяла новая воспитательница в душах воспитанниц, было невероятно и отвратительно.

— Вы говорили госпоже директору? — спросила я.

— Разумеется, говорила, — ответила Анди. — Но наша дорогая госпожа директор чересчур добра и терпелива. Она уверяла меня, что негодная женщина вскоре поймет, как ошибалась. Однако я вижу, что понимания нет, и не будет, но вреда становится всё больше.

— Почему не написали его сиятельству? — строго спросила я.

Девушка вдруг растерялась и развела руками:

— Как же можно, минуя директрису?..

Поднявшись на ноги, я улыбнулась:

— Я вас услышала, госпожа Равис. Благодарю, что поделились. Можете не волноваться, уничтожения заложенных устоев не случится. И в следующий раз не опасайтесь говорить графу, его сиятельство не оставит без внимания вашего сообщения. Милости Богов, дамы.

Я шла к зданию пансиона, кипя от негодования. Невообразимо! Как дядюшка смог проглядеть противника и позволить ей отравлять воздух моего детища тлетворным дыханием?! Злость моя распалялась всё сильней. Да что там! Это была поистине слепящая ярость! Мне хотелось найти воспитательницу и надавать ей пощечин, чего я в жизни себе не позволяла. Еще хотелось схватить графа за грудки и встряхнуть его, хотелось постучать кулаком по столу директрисы и уволить всех причастных молчунов в ту же секунду! Подумать только! В моем пансионе, в моем детище, куда я вложила душу, пустила корни такая невероятная мерзость!

С этими мыслями я влетела в кабинет директрисы, где находился дядюшка, и все-таки ударила кулаком по столу. После еще раз и еще, но успокоения не пришло, только еще больше захотелось кричать и топать ногами.

— Что с вами приключилось, госпожа Таньер? — в изумлении спросил меня его сиятельство. — Что привело вас в такое воинственное состояние?

— Ах, вам любопытно, ваше сиятельство? — язвительно вопросила я. — Стало быть, не знаете?

— О чем вы? — нахмурился граф.

Я перевела взгляд на госпожу Гухетт, но и она пребывала в недоумении.

— Как, любезная, вам тоже непонятно, отчего я вне себя от негодования?

— Простите, сестра, но я вовсе не пониманию…

Выдохнув, я попыталась взять себя в руки. Дядюшка поспешил пододвинуть мне стул а после потребовал:

— Воды.

Директриса выполнила его распоряжение и передала стакан мне. Одарив ее тяжелым взглядом, я выпила половину и снова воззрилась на женщину.

— Что вы скажете о воспитательнице Дарлик? — имя новой воспитательницы было мне известно еще от дядюшки.

Граф вопросительно приподнял брови, но перевел взор на директрису, ожидая ее ответа, и та, помявшись, произнесла:

— Госпожа Дарлик — новый человек, она еще не прониклась…

— Вот как, — прервала я ее ледяным тоном. — И сколько же вы намереваетесь ожидать, пока госпожа Дарлик проникнется? Пока ваши воспитанницы откажутся вовсе выходить на уроки? Или же когда имя основательницы этого пансиона будет еще более поругано? Сейчас сия неуважаемая дама почитает герцогиню за королевскую куртизанку, что и прививает своим подопечным, и она не стесняется выговаривать окружающим…

— Что?! — повысив голос, переспросил дядюшка.

— Но какого бы мнения она ни была об исчезнувшей женщине, — не ответив, продолжила я, — придя сюда, госпожа Дарлик уже осознавала, как ей предстоит работать, верно? Так почему же вы в молчание ожидаете ее просветления, отчего дозволяете отравлять юные души? Или же вы сами согласны с тем, что девочкам не нужны науки, что они не должны мечтать о чем-то большем, чем ежегодные роды и побои мужа? И если вы так считаете, то почему еще не попросили увольнения, а продолжаете начальствовать?

— Если… — губы госпожи Гухетт задрожали, но она отвернулась и вздернула подбородок, пытаясь удержать слезы обиды: — Если я дурна на этом месте, то приму отставку. Однако я не заслужила… — губы ее снова задрожали, и я ударила ладонью по столу.

Женщина вздрогнула и посмотрела на меня, но теперь ее внимание отвлек его сиятельство:

— Сестра Дайни говорит верно? — спросил граф и поправился: — Впрочем, в словах сестры я не сомневаюсь, но желаю услышать, почему вы дозволили вести разлагающие речи в учреждении, где вы первая должны блюсти правила и устав пансиона?

Директриса все-таки не справилась с эмоциями. Она всплеснула руками и стремительно отвернулась, потому что расплакалась. Женщина достала платок и некоторое время молчала, приводя себя в порядок. Наконец, обернулась, но смотрела только на его сиятельство. Губы ее продолжали кривиться, и слезы всё еще бежали из глаз, однако сочувствия госпожа Гухетт так и не встретила.

Его сиятельство хмурился, я ждала объяснений и постепенно успокаивалась. И хоть раздражение еще было сильно, но ярость сошла на нет.

— Я пыталась с ней разговаривать, — подрагивающим голосом заговорила директриса, но госпожа Дарлик упряма. Она… она подавляет меня, — произнесла женщина.