– Идем, дорогая, – я взяла свояченицу под руку. – Я угощу тебя этменом и пирогами, Сурхэм только напекла их. А за нашими детьми приглядит Юглус.

Мы обе посмотрели на ягира, и тот кивнул в ответ, после этого Эчиль заметно расслабилась и последовала со мной в дом. Наша свояченица быстро привыкла к детенышам и легко отпускала дочерей играть с ними… раньше. Но после того как они побывали на охоте, первая жена Архама начала относиться к ним с подозрительностью. Это было вполне объяснимо. Рырхи ощутили вкус живой горячей плоти, свою растущую силу и жажду крови.

Даже я перестала видеть в детенышах милых зверушек. И пусть во мне не появилось в отношении них ни страха, ни настороженности, но о тех, кто окружает нас, задумалась, об их безопасности. А точнее, о том, что пришло время надеть на моих подопечных поводок, и это не в переносном смысле. В самом прямом. И сейчас для троицы по моему заказу изготавливали шлейки, которые в будущем, когда они свыкнутся с ограничением свободы, заменят ошейники. Еще чуть позже я собиралась надеть на них намордники, когда не смогу удерживать поводки в руках. Мои малыши должны были вырасти громадинами, и удержать даже одного мне будет не под силу, не то что всю стаю. А намордники могли дать людям чувство уверенности в том, что хищник не запустит в них зубы.

Впрочем, пока они ни в чем не изменились, да и охота была только вчера, так что для нас с ними всё осталось по-прежнему. А вот Эчиль, когда пришла проведать нас после возвращения из леса, поначалу удерживала дочерей рядом с собой. И, даже отпустив девочек к рырхам, просидела рядом с ними, ну и я тоже, чтобы ей было спокойнее. Так что присутствие Юглуса в роли няньки ее успокоило и придало уверенности.

Мы разместились с Эчиль в комнате, которой я назначила роль гостиной и которую обустроила соответственно. Сурхэм принесла нам пироги и этмен, а после удалилась, хоть по глазам и было видно, что хочет остаться и послушать. Кстати, этмен – это отвар листьев и цветков растения учкмел. Их собирали и сушили в больших количествах, чтобы хватило до следующего сбора. Этот напиток был популярен у тагайни, и иногда в него добавляли ягоды и цветы с других растений, что придавало этмену новый аромат и вкус. Я пока все вариации не пробовала, но классический мне нравился. Он не горчил, был приятен в употреблении как горячий, так и холодный. В общем, и этот напиток был оценен мною по достоинству.

– Что хорошего расскажешь? – спросила я Эчиль, когда мы воздали должное талантам Сурхэм.

– Разговариваем понемногу с Мейлик, – ответила моя гостья. – Говорили бы больше, но она приходит вечером, а Хасиль теперь почти не отходит от меня, когда я на подворье.

– Почему она не выходит за ворота? – полюбопытствовала я.

– Насмешек боится, – усмехнулась Эчиль. – Когда-то слишком усердно нос задирала, а теперь ей кажется, что должна голову опустить. Гордая.

– Это не гордость, – отмахнулась я.

– Верно говоришь – глупость, – кивнула первая жена в свойственной ей прямолинейности. – Я ей говорю, чтобы улыбнулась людям, и они улыбнутся в ответ, а она говорит: «Они будут насмехаться, а я терпеть не стану. Тогда совсем загрызут».

– Но у нее же есть родня, почему к ним не хочет сходить? – изумилась я.

– Когда Танияр уехал, а она Архаму стала улыбаться, родные ей говорили, что плохо поступает…

– И с ними разругалась, – поняла я, и Эчиль кивнула.

– Разругалась. Я ей говорю, чтоб сходила, повинилась и помирилась, а она… – первая жена махнула рукой. – Ну и пусть сидит на подворье.

– Надо будет как-нибудь с ней прогуляться по Иртэгену, – задумчиво произнесла я. – Пару раз людям поклонится, доброе слово скажет – язык не отвалится, шея не отсохнет, а там, глядишь, просветление снизойдет. Но оставим Хасиль. Так что Мейлик?

Эчиль откинулась на спинку удобного мягкого кресла, входившего в гарнитур, разумеется сделанный по моему заказу, закинула ногу на ногу и хмыкнула:

– Вчера Найни плакала, Хасиль даже Орсун позвала…

– С девочкой всё хорошо? – с тревогой спросила я.

– Да, – кивнула свояченица. – Орсун посмотрела ее, дала отвар, и живот прошел. Но Хасиль не отходила от дочери весь вечер, и Мейлик задержалась у меня. Мои девочки играли с ее дочерью, и та не хотела уходить, вредничала и хныкала, так что ее матери поневоле пришлось остаться подольше. И я, глядя на детей, заговорила о детстве. Вспоминала, как мы играли с сестрами.

– Удачно подобрала момент, – улыбнулась я. – И что же рассказала Мейлик? Она ведь что-нибудь рассказала?

– Да, – усмехнулась Эчиль. – Немного, но рассказала. – И я преисполнилась живейшего любопытства:

– Так что же рассказала Мейлик?

– Не так много, как хотелось бы, но говорила, что всегда мечтала, чтобы у нее были братья. Я удивилась, потому что сестры ближе братьев. С сестрами помогаешь матери, потому всегда рядом. Можно поиграть между делом, а мальчики уходят с отцом. Они важничают, нос задирают.

– Ты воспитывалась в семье каана, – с улыбкой заметила я. – Конечно, мальчики были важными. Их водили к ягирам, уделяли много внимания…

– Может, и так, – пожала плечами Эчиль. – Отец всегда превозносил сыновей, а они это слышали и задирали носы перед нами с сестрами. Но не это важно, а то, что ответила Мейлик. Она сказала, что братья могли бы стать ей защитой.

– Ее обижали? – подалась я к свояченице.

– Вот и я об этом подумала. Но Мейлик рассмеялась и сказала, что ее никто не обижал. Просто, говорит, было бы хорошо иметь братьев. – Я неопределенно хмыкнула, и первая жена согласно кивнула: – Я тоже не смогла понять ее сожалений. Защиту просто так не ищут. Однако я не стала ее пытать, поняла по глазам, что не ответит. Тогда я спросила про сестер. Мейлик сказала, что сестры ей были не нужны.

– А подруги? Она ведь была ребенком, значит, должна была с кем-то и во что-то играть. Должны быть забавы, проказы, разбитые коленки – всё то, что делает детство незабываемым. Она рассказала хоть о чем-то из этого?

Эчиль развела руками:

– Мне нечего тебе сказать, Ашити. Она не рассказала ни о битых коленках, ни о забавах. И про подруг ничего не говорила. Только то, что хотела бы иметь братьев, но не сестер. Я пыталась ее разговорить. Вспомнила, как мы с сестрами бегали подглядывать за ягирами и как нас поймали. Я тогда хотела доказать отцу, что могу быть не хуже братьев. Думала, научусь втайне тому, что делают воины, и мой каан будет мной гордиться, потому и уговорила сестер. Но мы слишком громко шипели друг на друга и толкались, чтобы лучше видеть, и нас заметили, – свояченица негромко рассмеялась, явно пребывая в плену этого воспоминания заново. – Отца мы удивили, но гордиться он нами не стал. И не ругал. Он бранил маму, а потом она нас. В наказание велела сшить себе самые красивые платья. Мы не любили шитье, а я больше всех.

– Я не помню своего детства и юности, но точно знаю, что рукоделие у меня не в чести, – улыбнулась я, вспоминая, как готовила себе кулуз, чтобы отправиться с Ашит в поселение в первый раз. Однако сразу вернулась к теме разговора: – Чем ответила Мейлик?

– А ничем, – усмехнулась Эчиль. – Посмеялась со мной над моей историей, а потом забрала дочь и ушла.

Я нахмурилась:

– Не понимаю… Детские воспоминания – не то, что стоит таить. Они безобидны и придают образу человека достоверности и жизни. Вроде бы логично поделиться чем-то из прошлого, особенно памятуя о вопросах, которые я задала Хенар. Я публично подвергла сомнению их легенду, с которой они с дочерью вернулись в Иртэген. А недавно она заверила меня, что жили они хорошо и в достатке, пока мужа не задрал йартан. Без подробностей, но поклялась, что говорить не о чем. И тут ты заводишь разговор о детстве, которое было счастливым и безоблачным, а Мейлик ушла от ответа. Хотя бы ради того, чтобы пустить пыль в глаза и подтвердить слова матери. Как бы там ни было, но без причины убить не пытаются. Так почему же Мейлик не воспользовалась представившимся случаем? Зачем опять нагнала тумана, когда в ее интересах избавиться от подозрений? Не понимаю!