Присутствовал на вечерах у государя и магистр Элькос. Он вызывал у меня чувство некоего уюта, оставаясь самым близким и хорошо знакомым человеком. Он был словно еще один дядюшка, только троюродный, который приглядывал за тем, чтобы никто меня не обидел и не нарушил приличий. Впрочем, при государе этого никто и не осмелился бы сделать. Однако незримая, но ощутимая защита мага была приятна.

И единственным, кого Элькос увещевать не смел, оставался сам монарх. И когда Его Величество позволял себе уместить голову на моих коленях, или же, сидя на подлокотнике кресла, на котором устроилась я, вольно обнимал меня за плечи, играл прядью моих волос или попросту целовал руку, маг едва заметно кривился, но вслух ничего не говорил. А спустя некоторое время и он, кажется, привык к выходкам короля, как и я сама.

И вот в этом окружении я сейчас находилась ежедневно. Признаться, даже начала ощущать нехватку женского общества. Все-таки наличие женщин внесло бы некоторое разнообразие и разрядило чрезмерную насыщенность мужского внимания, ненавязчивого, но все-таки ощутимого. Отдыхала я от своего постоянного общества только в минуты, когда мы с государем отправлялись прокатиться на санях, на коньках или же на горку. Ну и, разумеется, во время исполнения своих служебных обязанностей. Приближенные монарха, конечно, могли оказаться рядом во время увеселительных прогулок, но находили кому уделить свое внимание, и тогда мне оставался только король. А Его Величество стал для меня уже и вовсе близким человеком, с которым я могла оставаться собой, даже когда он ворчал или расточал громы и молнии.

Было только жаль, что государь не спешил решить вопрос с новой должностью для Фьера Гарда и не открывал перед ним двери своих покоев даже ради меня. Обществу его милости я была бы несказанно рада. Впрочем, возможно, именно поэтому барон оставался мажордомом герцогини Аританской и был для меня всё еще недосягаем. Однако оставался Олив Дренг, и он время от времени приносил мне известия от моего друга, если нам не удавалось с ним обменяться посланиями.

Кстати, о Дренге. Сей достойный господин обнаружился неподалеку от выхода из дворца. Был он, как и государь, одет во фрак, хорошо приметный в распахнутой шубе, из чего я сделала вывод, что его сиятельство тоже намеревается посетить театр. Оставался лишь вопрос — едет он с нами или же с кем-то другим, а может и вовсе в одиночестве?

— Ваше Величество, — учтиво произнес великосветский оболтус, склонив голову перед королем. — Ваша милость, вы прелестны, как, впрочем, и всегда.

— Доброго вечера, — улыбнулась я графу, пользуясь тем, что монарх остановился.

— Как любопытно, — вдруг хмыкнул Олив. — Государь мрачнее тучи, хоть и говорил еще пару часов назад об этой поездке с воодушевлением, а баронесса Тенерис сияет, будто весеннее солнышко. Признавайтесь, ваша милость, что вы опять сотворили?

— Еще бы ее милости не сиять, — сварливо ответил вместо меня государь. — Она успела столько всего сделать перед выездом, что просто не может не ощущать удовлетворения от своих стараний. Зато я был вынужден торчать под ее дверью, томясь ожиданием, — в окончании наябедничал на меня монарх.

— Так ведь ее милость — дама, — справедливо заметила Дренг. — Как известно, женщины прихорашиваются…

— Женщины прихорашиваются, — прервал его король и продолжил, добавив в голос яда: — Если они не баронесса Тенерис. Я по своей наивности тоже думал, что ее милость десятую пару сережек меняет, что перекалывает шпильки или вертится перед зеркалом, не в силах оторваться от собственного созерцания. Как бы ни так! Дренг, ты вообразить не можешь, чем она занималась, пока я упивался видением трепетной лани перед выходом в свет.

— Быть может, почувствовала недомогание и задремала, выпив снадобье? — предположил граф.

— Тезисы, Дренг! Она писала тезисы! — воскликнул государь, и я независимо повела плечами. — Ее милость решила свести меня с ума окончательно, а я никак не могу помешать ей в этом.

— Как вам не совестно, ваша милость?! — вопросил меня Дренг с фальшивым возмущением.

— У кого ты ищешь совести? — едко спросил в ответ монарх. — В Шанриз есть всё: ясный ум, красота, поразительные дерзость и наглость, а вот совесть унес ее Покровитель, если она вообще была дана баронессе от рождения, в чем я, признаться, уже давно сомневаюсь.

Я коротко вздохнула и демонстративно поглядела не дверь. Мой маневр не ускользнул от короля, он изломил бровь и учтиво осведомился:

— Полагаете, мы опаздываем, ваша милость?

— Вы невероятно прозорливы, государь, — ответила я со всем моим верноподданническим почтением.

— А записать вам более ничего не надо? — осведомился он.

— Вы сбили меня с мысли, Ваше Величество, потому придется довольствоваться тем, что я уже написала…

— Целый лист, Дренг! Она исписала целый лист мелким почерком! Кстати, — вдруг совершенно спокойным тоном продолжил король, — ты, как я вижу, собрался в театр, не так ли? Один или сопровождаешь кого-то?

— Графиня Инкель грустит, государь, пока ее супруг находится вдали от Камерата, — ответил Олив. — Мне подумалось, что мой долг помочь ей развеяться.

— Ты у нас известный… утешитель, — усмехнулся государь. Глаза Дренга возмущенно округлились, он уже приготовился изречь нечто в своем духе, но монарх отмахнулся: — Бери свою даму и веди в мой экипаж. Мы все вместе поможем графине не так сильно грустить о своем супруге.

— Не желаете остаться наедине с баронессой и ее тезисами? — с невинной физиономией полюбопытствовал Дренг, и государь опалил его тяжелым взглядом. — Если вам будет угодно, Ваше Величество, то я могу спасти вас и отправиться в театр с баронессой в моем экипаже, а вам оставлю бедняжку Лисетт…

— Слюни подотри, — отчеканил король. — Сей слиток золота снести по силам только мне, даже если он будет весь обернут тезисами. Лисетт Инкель утешай сам, меня ее грусть не трогает. Что до ее супруга, то вряд ли он оценит твою заботу о графине в полной мере.

— Позволите ли откланяться? — осведомился Олив.

— Да, — кивнул государь, — но как объявится твоя дама, жду вас в своей карете. И лучше бы ей не испытывать моего терпения, его и без того не осталось. — Дренг поклонился и устремился за своей дамой, чтобы поторопить ее, а заодно предупредить, с кем ей предстоит добираться до театра. — Идемте… самородок вы мой, — это уже было сказано мне, и тон короля был язвителен и сварлив в равных долях. — Можете начинать обрушивать на меня свою любознательность, — последнее прозвучало совсем уж обреченно.

— Благодарю, государь, — с готовностью откликнулась я. — Мне бы хотелось поговорить с вами об образовании девочек-простолюдинок. Устав учебных заведений Камерата гласит… — Он шлепнул себя по лбу, но королевские страдания меня уже волновали мало.

До театра мы доехали, успев яростно поспорить и почти разругаться, чем довели графиню Инкель до полуобморочного состояния. А если учесть, что в научном диспуте принимал участие и Олив Дренг, то легко понять, что ее сиятельство осталась без всякой поддержки и внимания. Думаю, она уже отчаянно жалела, что приняла приглашение великосветского повесы, да и вряд ли всё еще была счастлива возможностью отправиться на представление в обществе монарха.

Впрочем, из кареты мы выбирались вновь полные взаимной учтивости. Государь, как всегда, безукоризненно галантный подал мне руку, и как только я вышла, сам уместил мою ладонь на сгиб своего локтя. Впереди нас шли гвардейцы, убирая с дороги монарха зазевавшихся и невнимательных подданных. Люди склонялись перед своим повелителем и, раз уж я была с ним, то и передо мной.

Признаться, я не смущалось. Подобное происходило с самого нашего знакомства. Тогда всеобщее преклонение было шалостью короля, а с тех пор, как он полностью сосредоточился на мне, такое происходило и вовсе каждый раз, когда мы выбирались из его чертогов. Впрочем, так было с каждой его фавориткой, когда наш венценосец появлялся с ней на людях, потому у меня не было причин задирать нос или думать о себе, как о ком-то исключительном. Потому, проходя мимо склонивших головы подданных под руку с Его Величеством, я попросту делала вид, что меня нет. Даже кивок бы означал, что я принимаю приветствие и на свой счет, а это было бы самообманом. Но если я слышала свое имя, тогда приветливо улыбалась и отвечала тому, кто поздоровался со мной, и никак иначе.