— Они в порядке, — поспешно сказал Грэм. — Но нам тебя не хватает.

— Знаю, Сын. — Руки и ноги Дориана стали иными, чужеродными, состоявшими из будто бы чистого алмаза. Даже его глаза стали меняться.

— Я люблю тебя, Пап. Пожалуйста, не уходи, — отчаянно прошептал Грэм.

— Я тоже тебя люблю, — сказал его отец. Из его рук стали расти длинные клинки. Он попятился, оставив между ними больше места — его тело стало острым и опасным. — Скажи матери и сестре, что я их люблю. — Из земли поднялся туман, и очертания мира потеряли чёткость.

Грэм очнулся ото сна, и сжал живот, силясь подавить невольные всхлипы, вызванные его сном. Делая глубокие вдохи, он расслабился, хотя его разум пытался удержаться за последние обрывки его видения. Снова проснувшись, он снова ощутил потерю, но, что хуже, он больше не мог видеть отца. Представавшее перед его внутренним взором лицо не было истинным воспоминанием, это было лицо с портрета. Эту картину с Дорианом и Грэмом написала его мать, до того, как Дориан умер.

Он больше не был уверен, что сможет вспомнить настоящее лицо отца — разве что во сне… может быть.

Грэм Торнбер сел в своей кровати. В соседней комнате он уже мог слышать шаги матери, готовящейся к поездке. Он встал, и подошёл к маленькому книжному шкафу на другой стороне комнаты. Вытащив пыльную книгу по географии, он открыл её, осторожно не давая её содержимому высыпаться. Годы назад он вырезал внутреннюю часть книги, когда убедился, что его учителя больше не будут ждать от него чтения этого тома. Внутри он оставил круглое пустое пространство, которого как раз хватало, чтобы содержать рубин размером с кулак — всё, что осталось от Дориана Торнбера.

В тусклом свете раннего рассвета камень будто светился изнутри, хотя Грэм был уверен, что это было плодом его воображения. Он держал камень в руке, пытаясь снова вспомнить лицо отца. Лёгкое тепло на ладони облегчило тупую боль в его сердце.

Положив камень обратно, он закрыл книгу, и снова поставил её на полку. Он ни разу никому не показывал камень, хотя не мог сказать, почему. Мать и сестра заслуживали его видеть не меньше самого Грэма, но он никогда не думал рассказать им о нём. Камень принадлежал ему. У матери были воспоминания, дети, и сломанный меч. Карисса вообще не могла вспомнить их отца.

Но это было его неотъемлемым правом. Образ отцовского лица мог истаять из его бодрствующего сознания, но красный камень был физическим, настоящим. Как бы сильно ни потускнели его воспоминания, рубиновое сердце всегда оставалось доказательством того, что его отец на самом деле существовал.

Из комнаты Грэм вышел, чувствуя себя спокойнее. Он поможет матери закончить собирать и грузить вещи, а потом они втроём устроят грустное прощание.

Два дня спустя Мэттью стоял рядом со спальней Роуз Торнбер. Они глядели на висевший на стене сломанный меч.

Меч был большим. Шип, прежде чем был сломан, обладал длиной в шесть футов, от навершия до кончика клинка. На стене висели рукоять, крестовина, и полтора фута самого лезвия. Большая часть остатка клинка представляла из себя пяту, незаострённую область, лежавшую прямо после крестовины, за которую можно было хвататься, если это требовалось для некоторых ударов, например — когда бой шёл на слишком близкой дистанции, чтобы мечом можно было махать как обычно. Пята заканчивалась двумя треугольными выступами, по служившими чем-то вроде небольшой крестовины — дальше клинок был обоюдоострым.

В общем и целом, на стене висела почти половина оригинала. Мэттью посмотрел на Грэма:

— Ну?

— Что?

— Ты снимешь его?

— Так это же ты хочешь его переделать, — напомнил Грэм.

— Но принадлежит-то он тебе, — указал Мэттью.

— Принадлежит от моей матери, — заметил Грэм.

— Ты — наследник, — сказал Мэттью.

— И что?

— Для меня было бы неправильным его снять, — сказал его друг. — Это было бы как…

— …воровство? — закончил Грэм.

— Ага, типа того, — согласился Мэттью. — Это символично. Он был твоим отцом, так тебе следует снять меч, а потом отдать мне.

Грэм фыркнул:

— Не знай я тебя, Мэтт, я бы решил, что ты суеверен.

Молодой волшебник одарил его раздражённым взглядом:

— Мой отец сразил большую часть богов — не думаю, что я вообще могу быть суеверным.

— Значит — сентиментальным, как моя Бабушка, — сказал Грэм. Бабушкой его была Элиз Торнбер, мать его отца.

Мэттью коротко улыбнулся:

— Ладно, с этим соглашусь. В конце концов, мы годами восхищались этим мечом.

Поскольку друг его перестал спорить, Грэм решил, что ему ничего не оставалось кроме как снять меч. Он осторожно взял Шип за пяту, и снял его с крючьев, которые держали оружие на стене. Сменив хватку, он поместил обе руки на рукоять, и благоговейно держал меч в руках, близко к груди, клинком вниз. На миг он закрыл глаза, позволяя ощущению веса клинка устояться как в руках, так и у него в голове.

Мэттью терпеливо ждал, не желая нарушать грёзы своего друга. Когда Грэм снова открыл глаза, Мэттью протянул руку за оружием.

Грэм начал передавать его, но затем приостановился:

— Ты сказал, что сделаешь копию, но когда закончишь, как будет выглядеть сам Шип? Мы не можем повесить обратно на стену починенный меч.

— Мы могли бы просто оставить там копию, — сделал наблюдение Мэттью.

— Это было бы неправильно.

Тут Мэттью улыбнулся:

— Я знал, что ты так скажешь. Не волнуйся. Выглядеть он будет в точности так же, как прежде.

— Но я думал, что ты его починишь?

— Починю.

— Но…

Мэттью стал серьёзнее:

— Когда-то этот меч был лучшим из всего зачарованного оружия, которое Папа когда-либо создавал, но после того, как я закончу, он будет ещё лучше. Такого никто никогда прежде не делал. Поверь мне.

Грэм отдал ему меч:

— Остальное — тут, внизу.

— Остальное?

— Ага — они сходили назад, и забрали остальные обломки, когда всё успокоилось, — сказал Грэм. — Остальное она держит в этом футляре. — Он вытащил узкий деревянный ящик, и открыл его. Внутри лежало четыре куска разбитого клинка.

Мэттью задумчиво сжал губы:

— Полагаю, я могу и их тоже скопировать. Я и не знал, что кто-то вернул остальные обломки.

— Если не хочешь их использовать, я не против — ответил Грэм.

— Нет, я бы предпочёл использовать всё, поскольку оно уже есть.

— А разве есть разница? — спросил Грэм. — То есть, разве использование уже заколдованной стали делает результат лучше, или работу — проще?

Молодой волшебник покачал головой:

— Нет, магии в нём на самом деле не осталось. Когда он раскололся, чары были разрушены. Теперь это — просто сталь.

— Тогда почему ты хочешь его использовать?

Голубые глаза Мэттью уставились в его собственные:

— Ты знаешь, почему.

Грэм кивнул:

— Ага.

Мэттью развернул кожаную сумку, которую взял с собой, открыл её сверху, и засунул куски меча внутрь. Закончив, он снова свернул её, и положил в карман своей куртки.

— Это был один из тех магических мешочков, которые делает твой отец?

Мэттью снова осклабился:

— Не-а. Кое-что новое.

— Это как?

— Папины являются вариацией магического портала. Они открываются в хранилище, которое он спрятал где-то ещё. У моего же нет нигде никакого спрятанного хранилища. Он на самом деле открывается в пространственный карман…

— Стой, — сказал Грэм.

Лицо его друга вытянулось:

— Но это действительно важно, потому что я использую те же самые принципы как компонент чар…

— И я всё равно не пойму, — сказал Грэм.

Мэттью закрыл рот, но Грэм видел, как слова бултыхались в голове его друга, не находя выхода. От этой мысли ему захотелось рассмеяться, и он в конце концов уступил:

— Ладно, всё равно расскажи, но не жди, что я потом хоть что-то вспомню.

— Ещё как вспомнишь, — мгновенно начал Мэттью. — Это очень просто, по крайней мере — функционально… скрывающиеся за этим расчёты весьма головоломны, почему никто, наверное, никогда и не делал этого прежде. Основной принцип основан на том факте, что мы на самом деле окружены неизвестным числом измерений, помимо трёх, о которых мы обычно думаем, и они проходят через ещё большее число параллельных миров…