Голова моя ощущалась так, будто её вывернули наизнанку. Мир, который я видел, был разбит на грани, будто заключённый в громадный самоцвет, однако когда я изучал разные грани, они показывали мне разные сцены, какие-то — знакомые, а какие-то столь новые для моего опыта, что они были чужими.

А внутри всего этого я чувствовал биение сердца, очень похожее на голос земли, к которому я уже давно привык. Однако это ритмичное биение было другим. Я знал это интуитивно — это было моё сердцебиение, моё бытие. Это была кровь мироздания, текущая по моим венам.

Боль, которая некогда была такой подавляющей, стала лёгким отголоском на краю моего бытия. Осознание этого факта заставило меня устрашиться, поскольку я знал, что моё бытие должно было находиться ближе, и болеть сильнее. Без боли не могло быть и жизни. «Я что, умираю?» — задумался я.

— «Нет, ты растёшь», — отозвался другой, бог, который хотел умереть. — «Когда боль исчезнет, ты будешь завершён. Родится новый мир, и начнётся твой сон».

В бриллианте, заключавшем в себя вселенную, появлялись трещины. Скоро он должен был рассыпаться.

— «Он умирает!» — воскликнул я беззвучным голосом. — «Я умираю!»

— «Нет», — пришёл ответ, — «это — я. Я рассыпаюсь, но из этих фрагментов появишься ты, подобно фениксу, поднимающемуся из пепла моего тела».

Подобно разряду молнии, меня пронзило воспоминание о моей семье, и я снова опустил взгляд, найдя их внутри рассыпающегося самоцвета. Я видел, как они ели, ссорились, смеялись. Роуз была с ними, и когда я сосредоточил внимание на ней, я стал ей. Я видел через её глаза, чувствовал их любовь её сердцем, и понимал их через призму её разума.

И что это был за разум. Ландшафт её души был незабываемо красив и потрясающе трагичен. Тщательно упорядоченные, куски и воспоминания её жизни были выстроены так, что я легко мог видеть связи между ними. В некоторых отношениях это напомнило мне идеальные, ясные воспоминания, которые я унаследовал через лошти, но, в отличие от них, эти были начертаны и окрашены её до боли человеческим сердцем.

Там было её детство, её отец и её мать, которую я никогда не знал. Даже в детстве у неё был блестящий разум, и её развитый не по годам интеллект совершенно завораживал её родителей, которые и так уже были склонные её любить. Роуз выросла в женщину с таким пониманием игр и политики жизни, которое превосходило понимание тех, кто её вырастил.

Она могла бы стать пресыщенной и циничной, если бы не появление в её жизни Дориана Торнбера. Он выделялся среди её воспоминаний, чистое и простое существо, лишь фактом своего существования восстановившее её веру в будущее. Рядом с ним был мужчина, которого я едва узнал — мужчина с острыми чертами и лицом, от которых у меня почти сразу появилось раздражение. Я по одной лишь его внешности мог сказать, что он был заносчивым, самоуверенным, даже спесивым.

Он также был наблюдательным, и его глаза улавливали слишком многое. От знания в его взгляде становилось не по себе, и казалось, что воспоминание о нём смотрело на меня в ответ так, будто он меня каким-то образом оценивал. Память о нём старела у меня на глазах, и я увидел за этим взглядом острый разум, который медленно обретал мудрость.

Рядом с ним была женщина, и её я узнал мгновенно. «Пенни!». Тогда-то я наконец и осознал, кого я видел: себя, пропущенного через призму памяти Роуз и её тщательную проницательность.

На миг я затерялся в её воспоминаниях, её любви, и её наблюдениях за людьми вокруг — её семьёй, и моей. Лицезрение глубины её преданности этим людям вызывало смирение, и ещё больший эффект вызывало глубокое осознание того, как она меня воспринимала.

Она видела мои изъяны, моё тщеславие, и даже моё зло, но она решила, что они менее важны, чем моё сострадание, моя собственная борьба за лучшую жизнь не только для моих близких, но и для тех, кого я вообще не знал, для народа Лосайона.

Борясь с потоками её воспоминаний, я поднялся на поверхность её разума, чтобы увидеть, в каком направлении шли её нынешние мысли. И там я нашёл свою смерть.

Это было не что-то конкретное и легко воображаемое. Роуз понятия не имела, как это будет сделано, но она направляла людей вокруг неё, при необходимости мягко подталкивая их, или вовремя давая нужный совет. Она делала то, что она делала для меня большую часть моей прежней жизни — работала за кулисами, чтобы мои цели были реализованы.

«Но чьим целям она помогает сейчас?» — задумался я. «А, теперь вижу». Она помогала моему сыну.

Я направил своё внимание на Мэттью, и вновь окунулся в странный новый мир. Через его глаза я снова увидел себя, на этот раз по-другому, но я не позволил себе отвлечься, как в прошлый раз. Мне нужно было понять его цель. «Он пытается убить меня, и у него от этого разрывается сердце».

Я мог чувствовать его печаль и боль, и, конкретнее, я мог видеть, какой метод он собирался использовать, хотя тот ещё был далеко не завершён. Я не был уверен, что успех вообще возможен. Как минимум, для этого должно было требоваться моё добровольное участие. Ни одна из уловок, которые он придумал, не сработала бы — уж точно не теперь, когда я уже увидел ландшафт его разума.

Я отчаянно хотел пообщаться с ним, но мои мысли были невидимы для его восприятия. Я попытался передвинуть его воспоминания, или изменить его идеи, но это тоже не получилось. Ментальные структуры внутри него были подобны нерушимым каменным стенам. Я ничего не мог изменить.

— «Ты лишь мучаешь себя», — пришёл голос старого бога, которого я должен был сменить.

Мой обзор растаял, и я обнаружил, что мой разум кружится в мире, пока я не нашёл знакомую зацепку. Тирион.

— «Я не хочу его видеть», — пожаловался я.

— «Он гораздо интереснее», — сказал голос. — «Чем он там занимается?»

Вопреки себе, я обнаружил, что изучаю его. Тирион стоял, склонившись над столом в каком-то месте… в Арундэле, как я осознал. В его руке был тонкий серебряный стило, и с его помощью он покрывал рунами наконечники стрел странной формы. Заинтересовавшись, я опустился в человека, которого уже ненавидел, и стал изучать его мысли, пока он работал.

Теперь я понял, почему наконечники были такими странными. Он соединил игольчатые наконечники, предназначенные для пробивания брони, с тяжёлыми железными сферами. Кончики были зачарованы на пробивание, что я сам делал неоднократно, а сферы были сделаны так, чтобы удерживать значительный запас эйсара, совсем как мои старые любимцы, железные бомбы. «Нет, это и есть железные бомбы». Тирион планировал чары, которые позволили бы стрелам вонзиться глубоко, и взорваться внутри цели.

Но чего-то всё ещё не хватало — чего-то неизвестного Тириону, и он знал об этом пробеле в своих знаниях. «Ему нужны чары, которые Бриджид использовала на своей цепи».

— «Без них его план не сработает», — сказал голос старого бога, шепча мне на ухо, — «но он найдёт другой способ».

Снова изучая разум Тириона, я нашёл его цель: моя семья. Кипевшая внутри этого человека боль найдёт выход. Мойра была его сознательной целью, но глубже в душе его убийственные намерения выплеснутся на всех остальных.

— «Если бы только Бриджид появилась здесь, чтобы его отвлечь», — предложил голос. И она появилась.

— «Это что, я так сделал?» — удивлённо спросил я.

В голосе старого бога звучала улыбка:

— «Похоже на то».

— «Я этого не хотел!».

— «Просто наблюдай…»

Схема, над которой работал Тирион, была незавершённой, и как бы он ни копался в воспоминаниях, он не помнил, как Бриджид создала чары, делавшие её цепь столь смертоносным оружием. Судя по всему, он, или, точнее, его предшественник, не слишком об этом задумывался, и не догадался спросить её.

Он об этом сожалел, поскольку чары на цепи Бриджид были единственными в своём роде. Помимо улучшения прочности и остроты оружия, они заставляли цепь отталкивать от себя чужой эйсар подобно тому, как перья гуся отталкивают воду. Цепь была завязана на саму Бриджид, и только её магия могла двигать оружие, что было необходимым функционалом, дабы не было необходимости бороться за цепь при использовании её против другого мага.