— Как скажете, ваше сиятельство, — согласились мы с сестрицей.

Вскоре родительница вернулась с тремя женскими плащами и одним мужским, о супруге ее сиятельство тоже позаботилась. А спустя еще несколько минут мы уже брели по ночному парку, освещенному фонарями и лунным светом. И пусть это был не парк в нашем поместье, и над головами не сияло дневное солнце, но мы будто бы вернулись на много лет назад. Будто бы барон и баронесса Тенерис гуляли с дочерью и воспитанницей, и жизнь их была проста и безоблачна. Еще не случилось в нашей жизни короля, и не было реформ, не было взлетов и падений. И Белого мира тоже не было… Не было ничего, что стало причиной сегодняшней поздней прогулки по парку графского имения в Тибаде.

Впрочем, разница все-таки имелась. Прежде мы с Амберли шли впереди, держась за руки, а за нами шествовали родители. Матушка держала под руку отца и время от времени, прервав негромкую беседу, непременно делала нам… мне замечания, потому что сестрицу в такие минуты упрекнуть было не в чем. А сегодня ее сиятельство держала под руку меня с одной стороны, а с другой так же держалась Амбер. Глава нашего семейства остался позади нас в одиночестве.

Разговоров как таковых не было. Воспоминания не лились безудержным потоком, мы молчали, каждый сохраняя в душе свои чувства. Лишь иногда кто-то нарушал тишину вопросом:

— А помните?

И тогда следовали ответы и негромкие смешки, а после вновь воцарялось молчание, чтобы спустя некоторое время быть прерванным тем же вопросом, но уже произнесенным кем-то иным. А потом исчезли и эти обрывки прожитых моментов, и тишина окончательно сковала графский парк. Никто не нарушал ее, лишь чуть сильней становилось давление пальцев на моих руках, подвластные мыслям, в эту минуту блуждавшим в головах моих родных.

А потом сестрица опустила голову мне на плечо и протяжно вздохнула. Я улыбнулась и потерлась щекой о ее макушку.

— Как же мне хочется вернуться в нашу юность хотя бы на полчаса, — произнесла Амбер. — Хотя бы еще разок дрожать в предвкушении выволочки, но идти на поводу твоих выдумок.

— Ох, дорогая, — отозвалась матушка, — и мне бы хотелось смотреть из окна на ваши проказы и делать вид, что не замечаю, как вы возмутительно валяетесь на траве и визжите так, что, должно быть, слышали все соседи. Но это было так забавно — наблюдать за вами.

— Стало быть, вы подглядывали за нами? — спросила я, и батюшка опередил супругу, ответив:

— Подглядывала, а после рассказывала с деланным возмущением, — он усмехнулся: — Да, признаться, и я сам бывал неприметным сторонником ваших чудачеств. Впрочем, я не возмущался, иначе пришлось бы немало выслушать о попустительстве. Вы свою матушку знаете, мне пощады ждать не приходилось.

— Да я попросту тиран какой-то! — возмутилась родительница. — Только и занималась тем, что всех отчитывала и бранила.

— Воспитывали, родная моя, воспитывали, — ответила я. — И воспитали достойно. Какой бы чудачкой я не казалась вам, но ваша наука выручала меня многократно в обоих мирах. А поглядите на сестрицу. Разве же не слывет она образцом для иных великосветских дам? Нет, матушка, вы с батюшкой дали нам прекрасное образование, вложили сердце и душу, и всё, о чем стоит сейчас сожалеть, так это о желании Амбер. И мне бы хотелось оказаться нашей чудесной юности хотя бы на часик.

— Всего лишь на часик? — спросила ее сиятельство. — Мне бы и вовсе хотелось вернуться в то замечательное время, когда вы обе были рядом с нами. И из всех забот — только ваши ссадины и испорченные прически.

— И тогда бы вы лишились ваших прелестных внуков, — возразила я с улыбкой. — И ваших очаровательных воспитанников, которых вы любите не меньше, чем любили нас с сестрицей. Мы проехались по нашим учреждениям, и я видела, сколько души вы в них вложили. Школы и училища продолжают развиваться, что не может не радовать. Это ваша заслуга, родная моя. Процветает и Тибад, а это уже заботами батюшки. Оглянитесь, сколько людей благоденствуют ныне, благодаря вам. Это вы подарили им надежду и веру в более счастливое будущее, чем могло быть у них, останься всё по-прежнему.

— Но мы остались одни… — вздохнула родительница.

— Вовсе нет, — отмахнулась я. — Вы с батюшкой есть друг у друга. Это первое и главное. Что до нас, ваших детей, то, так или иначе, но нам было предначертано покинуть отчий дом. Однако же у вас есть Амберли и ее малыши, которых вы видите каждое лето…

— Только летом, — чуть ворчливо заметила матушка, разом показав, что скучает по сестрице и ее детям.

— Так съездите к ним зимой сами, — ответила я. — За столько лет, что вы управляете Тибадом, он превратился в хорошо отлаженный механизм. Есть управляющие, директора, градоначальники, в конце концов, и старосты. Если уж его светлость мог позволить себе покинуть Ришем не на несколько месяцев, а на годы, то отчего же вам не навестить приемной дочери? Что до меня, то я ведь могла выйти замуж за мужчину, который мог служить в посольстве, и тогда бы мы не виделись долгие годы…

— Но обменивались письмами…

— Возможно, мы и теперь сможем это сделать, а Элькос станет нашим почтальоном. Главное, помните, что ваша дочь живет и здравствует, пусть и где-то за пеленой Мироздания, что она любит вас всем сердцем и думает с теплотой и нежностью, на которые только способна. И она счастлива. В другом мире, но она любит и любима, и что немаловажно, может заниматься тем, к чему была всегда так охоча — меняет закоснелые устои под покровительством Высших Сил и с одобрения супруга. А еще рожает вам внуков, которых, я верю, вы обязательно увидите, хотя бы однажды.

— Как вы с Танияром назовете вашего первенца? — ожила молчавшая до этого Амберли.

— Да, любопытно, — поддакнул ей батюшка.

Матушка просто повернула в мою сторону голову, и я ответила:

— Отец дает имена детям. Никто не выбирает заранее, как назвать дитя, считается, что младенец сам говорит отцу, как к нему обращаться.

— Мило, но сомнительно, — вынесла вердикт ее сиятельство. — Выходит, мужчина решает, как будут звать ребенка.

Рассмеявшись, я кивнула:

— Выходит так. Но если в общение с отцом нашего первенца я не стану вмешиваться, пусть уж мужчины сами сговариваются, то попрошу спросить у последующих детей, не будут ли они против имен, таких как: Альан…

— Что это за имя?

— Элиен, матушка, но в привычном для Белого мира произношении, — охотно пояснила я, и меня больше не перебивали, потому я продолжила: — Айвыр или, к примеру, Амберлей.

— Как забавно звучат наши имена, — хмыкнула сестрица, — но мне нравится. Если одну из твоих дочерей будут звать Амберлей, то я буду безмерно рада.

— Айвыр… хм, — усмехнулся его сиятельство граф Эйвер Тибад, урожденный барон Тенерис из рода Доло. — Айвыр, так Айвыр, и я не против.

— Будто я возражаю против Альан, — сказала матушка. — Но все-таки любопытно, что нашепчет ваш первенец своему отцу.

— Дадут Боги, мы все об этом узнаем, — улыбнулась я и зябко повела плечами. — Однако становится прохладно.

— Да, стоит вернуться во дворец, — согласился отец, а сестрица вздохнула: — Не хочу еще прощаться на ночь.

— Идемте в золотую гостиную, там чудесная крытая веранда, и вид на пруд. Прелестный пейзаж.

— И камин! — подвел итог его сиятельство. — Идемте, дамы.

До утра мы так и не разошлись, и рассвет встретили в золотой гостиной.

Мы стояли посреди единственной гостиной, служившей также и столовой, в охотничьем домике. У графа Тибадского тоже были охотничьи угодья, но во много раз меньше королевских, да и находились в лесу, который рос неподалеку от дворца. Это было тихое уединенное место, и в доме проживал только сторож, он же смотритель, но когда появлялся его сиятельство, честный служащий уезжал в соседнюю деревеньку к родным.

Когда мы прибыли, сторожа уже не было. Он получил уведомление от хозяина загодя. Потому к моменту нашего появления, охотничий домик был уже пуст. Впрочем, охотиться никто не собирался, отсюда мы намеревались перейти в Белый мир. Кроме меня с супругом и Элькоса, конечно же, пришли сюда и мои родные, и герцог Ришемский. А вот выйти должны были не все.