На ту же колонну, к которой привалился спиной дайн, но с другой стороны облокотился его светлость. Он скрестил на груди руки, чуть изломил бровь, и в глазах Нибо застыла так присущая ему хитринка. Однако на лице ясно читалось благодушие. Именно таким и был наш герцог. Несмотря на его склонность к интригам, на коварство и корыстолюбие, он оставался добродушным человеком, который был способен на многое для тех, кто был ему дорог.

А за столом, стоявшим посреди широкой беседки, сидели мои родители и Амбер с самим Элдером. Сестрица уместила головку на плечо супруга и казалась невероятно нежной и трогательной. Сам граф запечатлел себя привычно серьезным, но вовсе не казался печальным или суровым, скорей, задумчивым. Впрочем, таким он обычно и бывал.

А вот мои родители не соприкасались даже плечами. И вовсе не потому, что были холодны друг к другу. Напротив, между матушкой и отцом присутствовала теплота и нежная забота друг о друге, но они были ярыми поборниками этикета, и эту строгость художник показал очень отчетливо. Однако лица их были приветливыми. Батюшка улыбался, а на лице ее сиятельства можно было легко угадать до боли знакомое «несносное дитя» — упрек, в котором не было раздражения. Но то состояние, когда родительница была растрогана и скрывала это за ворчанием.

Кроме всех нас присутствовал на картине и магистр. Он, как и мы с Танияром и Нибо, был более расслаблен. Элькос, склонившись, оперся ладонями на спинку стула моего батюшки и смотрел на зрителя со знакомой добродушной улыбкой. Казалось, еще мгновение, и он произнесет нечто вроде: «Ну что же вы застыли, душа моя? Или же забыли, как я прикрывал ваши шалости?»

— Просто невероятно, — прошептала я. — Восхитительно…

— Будто живые, — произнес Танияр. — Кажется, я слышу голос каждого.

— Это мой дар вам, — чуть смущенно ответил его сиятельство. — Примите на добрую память о нас. Если уж Боги не дадут более свидеться, то хотя бы так вы сможете перенестись в Тибад и вспомнить людей, искренне любящих вас.

Развернувшись к нему, я прижала ладони к груди, растроганная до глубины души, но граф уже повел рукой в сторону:

— Это еще не всё.

На кресле стояла еще одна картина, и она тоже была скрыта полотном. Элдер направился к ней, однако прежде, чем открыть, обернулся и сказал:

— Эту я оставлю себе, но хочу, чтобы вы увидели и ее, — а после стянул ткань.

На это раз был действительно портрет — семейный портрет, на котором граф запечатлел нас с Танияром. Фона как такового не было. Он казался темным маревом, среди которого стояли мы с супругом, окруженные едва приметным сиянием, будто зажженная свеча во тьме. Застыв в объятьях в пол оборота к зрителю, мы смотрели спокойными внимательными взглядами. Не было улыбок, но ощущалось нечто таинственное, и безумно хотелось разгадать, что за секрет хранит эта пара.

И вновь я была рыжей, но с венцом каанши на голове. Описание его, как и описание платья Элдер как-то выспрашивал у меня. Да и Танияр был изображен в своей одежде — одежде Белого мира. Тут расспрашивать не пришлось. По просьбе моих родных дайн как-то надевал ее, даже заплел косицы на висках, как делал дома. И ленген тоже был при нем. Зрелище вышло впечатляющим.

— А корона? У вас есть корона, дорогой свояк? — спросила тогда Амберли. — Как она выглядит?

— Короны пока нет, — ответил Танияр. — Я — первый дайн в нашем мире, и венец мы еще не придумали.

— Но непременно его создадим, — заверила я, уже даже зная, что именно я закажу Урзалы для супруга.

Элдер так и написал образ дайна, каким увидел его в тот день. И косицы были, и наряд был передан точно, как и мое одеяние, которое его сиятельство не видел, но по описанию представил верно.

— Постойте, — охнула я, наконец, вынырнув из восторженного созерцания, — вы ведь изобразили ту реальность, которую создал для нас Белый Дух, верно?

Элдер, стоявший за нашими спинами, приблизился и, сжав пальцами подбородок, некоторое время смотрел на картину. После кивнул и ответил:

— Да. Я помню, вы говорили, что будто оказываетесь в том же месте, где перешли в другую реальность, но очертания предметов кажутся смазанными, плывущими. Я не стал создавать какую-либо обстановку, но хотел показать именно эту таинственность места… его нереальность.

— Вам удалось, — отозвался Танияр, впервые оторвав взор от портрета. — Зачаровывает. Очень красиво.

— Да, — согласилась я. — Какое верное слово ты нашел, жизнь моя, именно зачаровывает. Околдовывает, нет сил отвести глаз. Но, — я обернулась к графу, — не опасно ли это будет? Если кто-то увидит…

— Не увидят, — ответил его сиятельство, — не раньше, чем нынешний король потеряет зубы. Пока портрет будет висеть в нашем столичном доме. Там, куда не заходят гости и моя родня. Потом, когда опасаться будет нечего, я повешу его на видное место. Впрочем, я писал его не для любопытствующих или ценителей. Я писал его для себя, для нас с Амберли. Вчера она не отходила от портрета весь вечер. Села на полу и смотрела. И мечтала, — на устах графа мелькнула улыбка, — что однажды она сможет увидеть вас таких воочию. Не в вашей нереальной реальности, но в Белом мире. Признаться, и я бы желал там побывать. Но если этой мечте не дано будет сбыться, то с нами останется кусочек неведомой земли, и вы оба.

— Если Отец будет милостив, однажды мы вновь встретимся, — вновь растрогавшись, ответила я. — И где бы это ни произошло, свидание будет желанным и непременно радостным.

— Я буду в это верить, — сказал Элдер. — Хотите взглянуть на иные зарисовки? Я делал их в карандаше, но если вы скажете, что мое видение оказалось верным, то напишу и в красках.

— Боги, вы еще спрашиваете! — воскликнула я. — Я жду этой минуты с того мгновения, когда увидела в ваших руках блокнот еще в день нашего приезда. Покажите же, покажите скорей!

— Присаживайтесь, — улыбнулся его сиятельство.

Танияр еще мгновение смотрел на портрет, после перевел взор на первую картину, где мы были все вместе, а уже после сел рядом со мной на диван.

— Это и вправду красиво, — негромко произнес дайн, пока Элдер отходил. — Теперь я вижу, как ты была права, расхваливая его. Жаль, что в нашем мире нет таких художников.

— Они были, милый, — ответила я. — Савалар Отца был расписан с похожим мастерством. И значит, гении могут появиться снова. Я — дурной художник, но знаю приемы и правила рисования, меня обучали. Мне несложно передать их, а истинный мастер, усвоив, напишет шедевр. Такой найдется, я верю. Мы возродим искусства, любовь моя. И нам нужно развивать науку. Когда наступит лето, пригласи к нам халима Фендара, я готова поделиться с ним знаниями…

— Ты вновь пылаешь, свет моей души, — улыбнулся Танияр. — Потерпи, скоро ты продумаешь и скажешь, что нам нужно вначале, а что после. Я всё выслушаю и приму решение, а пока отдыхай.

Улыбнувшись в ответ, я кивнула, согласная с мужем. Придет еще время, когда мы будем полны забот, а пока надо было наслаждаться последним днем, когда рядом родные. Впрочем, я и без того эту последнюю неделю только вечером бралась за книгу Шамхара. Днем же отдавала себя родителям и сестрице. Мы много общались и прежде, но эту неделю я посвятила им полностью.

Дядюшка по прибытии сам держался особняком. Не избегал, вовсе нет, но не желал вызвать неудовольствие графини Тибадской, отчаянно ревновавшей дочь к главе рода. Его сиятельство предпочитал общество магистра, а его супруга просиживала рядом с ними, продолжая осваивать роль не только жены, но и соратницы. Скучала, зевала, но держалась стойко. Что до Танияра, то его окончательно захватил в плен Нибо Ришем.

— Я всё больше жалею, что Айдыгер находится не рядом с Ришемом, — неожиданно признался герцог. — Кажется, по Танияру я буду скучать даже больше, чем вам, дорогая. Никогда и ни с кем я еще не был настолько открыт и искренен, как с ним. Рядом с вашим супругом я не чувствую себя ни господином, ни слугой. Мы на равных, и это, признаться, приятно. Жаль, что у этой дружбы нет будущего, мне будет его не хватать.