Однако дошла только до двери. Уже взялась за ручку, но тут же обернулась и задумалась — не взять ли сразу саквояж? Что если я не смогу уже вернуться наверх? С одной стороны, если меня поймают с моей добычей, то полиции не миновать. А с другой — если меня обнаружат, то я оставлю здесь всё, что у меня есть ценного, а главное, книгу Шамхара. К тому же и внизу можно будет найти лазейку, а утром улизнуть, пока никто не видит, не бегая по всему замку.

— Возьму.

И вот уже после того, как саквояж был у меня в руке, я, наконец, покинула покои герцогини, чтобы уже сюда никогда не вернуться. Разве что в том случае, если портал домой можно будет открыть только здесь, но на это я имела определенные и небезосновательные сомнения. Замки в Аритане никогда не значились в древних записях, как место нахождения стационарного портала. Впрочем, только Элькос сможет сказать точно, я же могла основываться лишь на собственных догадках и суждениях человека, далекого от магии.

В общем, покои ее светлости я оставила без сожалений. В коридоре вновь остановилась, размышляя, куда же лучше направить стопы. По сути, на кухню я могла попасть и через внутренний двор, но куда же мне идти после? И я решила сделать то, чего никогда бы не совершила в иных обстоятельствах — положиться на судьбу. И не просто пойти наугад, а по выбранному направлению. И метод выбора оказался весьма… необычным. Для меня так уж точно.

Поставив на пол саквояж, я отошла на середину коридора и вытянула руку. После закрыла глаза и крутанулась на одной ножке. Затем глаза открыла, хмыкнула и, забрав свою поклажу, направилась туда, куда указала рука.

— Хэлл, не оставь, — все-таки попросила я уже более привычно. Для удачи, а в ней я нуждалась вне всяких сомнений.

Мой путь повел меня в противоположную сторону от лестницы к внутреннему двору. И я даже тут немного ориентировалась, потому что успела провести набег на некоторые комнаты. А когда я проходила мимо гостиной, где уронила стул, дверь… открылась. На меня упал тусклый свет фонаря, и я застыла с округлившимися в ошеломлении глазами. На меня смотрел сухонький невысокий старичок не менее изумленным взором. Он даже повыше поднял свой фонарь, а затем покачал головой.

Мое воображение уже рисовало мне позорное задержание, арест и сырую камеру, где я останусь до скончания своих дней, потому что ни за что не выдам своего имени, когда старичок хмыкнул и изрек:

— Все-таки он тебя привел.

Я едва не вопросила — кто, но сдержалась в ожидании развития событий. Однако скажу честно, с этой минуты я даже несколько расслабилась, потому что звать подмогу и хватать меня, кажется, никто не собирался. Тем временем мужчина вышел ко мне, прикрыл за собой зверь, а после строго велел:

— Идем-ка со мной, девонька. Нечего тебе по хозяйским покоям шастать. Хорошо, я тут один-одинешенек и никто, кроме меня, не слышал, чего ты тут устроила. Но завтра придут убираться, и если тебя увидят, неприятностей не оберешься. А мне, знаешь ли, выслушивать потом управляющего не хочется. Так и места лишиться можно.

— Один? — ухватив наиболее важное из всего сказанного, переспросила я.

— Конечно, один, — ответил старичок, шагая впереди меня. — После того, как герцогиню к герцогу нашему король отправил, так все из замка разбежались. Слуги из городского дворца через день-два убираться приходят, а управляющий и того реже появляется. Вот только я и остался за добром смотреть. Да и было бы добро. Еще при обыске все самое ценное забрали, потом управляющий велел вывезти, что осталось. Всё во дворец герцогский свезли, мало что оставили. Только вон, — он кивнул назад, — покои змеюки не тронули особо. Никому пачкаться не хочется. Сама знаешь, что за дрянь она была. Хотя сказывают, о мертвецах дурно-то говорить нельзя, чтоб не прослышали. Такая-то, как ее светлость, пусть Боги упокоят ее черную душу, еще и явиться с местью удумает. Я-то грешным делом на нее подумал, — он обернулся и, прикрыв рот ладонью, захихикал. — Это когда ты тут греметь изволила. Я-то уж и испугался маленько, но службу свою знаю, вот и пошел проверять. Иду, а у самого коленки трясутся. Я ж ее, гадюку это, порой вспоминаю, когда замок обхожу с проверкой. На дверь ее покоев, было, плюнул в сердцах. Вот и решил, что по мою душу пришла. А это ты. Аж от сердца отлегло. Только, — он опять обернулся и строго погрозил мне пальцем, — не дело это вы с братцем удумали. Нечего тут отсиживаться. Знает ведь, паршивец, что завтра придут, а он все-таки привел тебя.

В это мгновение мой желудок напомнил о том, что я собиралась его накормить, и сторож снова покачал головой.

— Голодная? — спросил он. Мы как раз дошли до лестницы. Мужчина ухватился за перила и начал спускаться, потому говорил дальше, уже не оборачиваясь: — Это что ж он, негодник, сестру без еды тут оставил? Ай, негодник…

Я смотрела на плешь старичка сверху, но не спешила с ответом. Ему это особо и не требовалось. Сторож явно не закрывал рта от одиночества, в котором жил день ото дня. В моем лице он нашел слушателя, а собеседник, похоже, был ему и не нужен. Мужчина привык говорить сам с собой, это делал и сейчас. Я лишь заменяла ему стену или что-то, с чем он привык общаться, но дала новую тему — обсудить «моего брата», о котором я не имела ни малейшего представления, но изнывала от любопытства, потому что узнать больше все-таки хотелось. Однако задать вопрос было бы неразумно, и потому я продолжала слушать, а старичок говорить. И нас обоих это вполне устраивало.

Впрочем, кое-какую информацию замковый сторож мне уже дал. Из его слов я теперь знала, как поступил Ив со своей теткой. Он не удавил ее и не отдавал такого приказания, но поступил более изощренно — лишил своей защиты. То есть признал обвинения в убийстве герцога Аританского справедливыми. И потому вершить суд он отдал честь племяннику покойного герцога, который вынес убийце суровый приговор, каковой и следовал за столь тяжким преступлением. Затем король, как наследник, забрал часть имущества. Возможно, обыск имел и иную цель — поиск писем и свидетельств, которые открыли ему имена всех, с кем герцогиня вела переписку. А значит, полетело немало голов… ну, или хотя бы многие должности сменили сановников. Но всё это меня уже касалось лишь косвенно. Ни сожалений, ни сочувствия, ни даже толики жалости я не испытала. Пусть Боги судят виновных, а я на себя мантию судьи натягивать не собиралась.

— Заходи, — сказал сторож, первым войдя в небольшую комнатку, где проживал сам. — Сейчас тебя накормлю. Можешь даже вздремнуть, места хватит. А утром, уж не обессудь, отправлю тебя с глаз. У меня другого дома нет, потому лишиться места из-за ваших с братцем шашней не хочу. — Я устремила на него пристальный взгляд, изумленная последней фразой. Даже захотела уточнить, что он имеет в виду, но мужчина истолковал мой взгляд по-своему и ответил без всяких вопросов: — Не смотри ты на меня так, знаю я, как вам тяжко, а всё ж свое место-то дороже вашей любови. Кто ж виноват, что ваши родители сошлись, а вам теперь мучиться?

Сводные брат с сестрой? Похоже на то. Я даже выдохнула с облегчением, уж больно странно прозвучали его слова прежде. И пусть меня это не касалось, но как-то оказаться втянутой в историю с порочной связью мне вовсе не хотелось. Однако они сводные, и это уже легче.

— Эйрис мне сказывал, что сызмальства на тебя поглядывал, и что мечтали вы с ним пожениться. Да вон как судьба-то распорядилась, родители ваши вдовые прежде вас сойтись успели. И вроде не родные, а вроде как и породнились. Жених-то у тебя совсем что ль плох? С чего бежать-то надумали? Может и ничего жених твой? — старик посмотрел на меня: — Чего молчишь?

— Эйрис лучше, — сказала я, надеясь, что этого моему собеседнику хватит.

— Это верно, — покивал тот. — Он тебя крепко любит, сказывал мне, когда просил тебя спрятать. Вот придет завтра, я ему устрою. Это что же, негодник, сотворил, ты погляди, — старичок покачал головой. — Ему, значит, дельце обстряпать, а мне старому потом, что делать? Вам молодым и на чердаке худом хорошо будет, а мне, знаешь ли, теплое местечко терять не хочется. Тут и сыт, и крыша над головой, и вообще хозяин всему замку, а выгонят, куда мне идти? Нет уж, девонька, как хотите, а с рассветом я тебя выпровожу. Скажи, где ждать его будешь, я передам. А оставить никак не могу, не обессудь.