— Дык о пропаже княжеской…
— Именно! Рази о том, что ты мне чичас талдычишь?
Гаврила потупился, поняв, что хватил лишку.
— Простите, сударь. Виноват. Не серчайте.
Иван нетерпеливо дёрнул головой и спросил, перебивая:
— Так узнал что-нибудь по пропаже — вещам алмазным?
— Никак нет. Будто в воде растворились, — понурено сказал Гаврила.
— Всё, хватит воду в ступе толочь, — взорвавшись, канцелярист едва не пустил «петуха». Проклятый голос подвёл в последний момент.
Прокашлявшись, Иван продолжил:
— Решил я сначала обыск учинить. Показывай, где ценности держали.
— Воля ваша, сударь, — пролепетал Гаврила.
В доме сиятельного князя Елисеев пробыл до самого вечера. Первым делом осмотрел опочивальню Анастасии Гавриловны — дражайшей супруги влиятельного вельможи (спали муж и жена отдельно). Именно в её покоях почему-то хранились пропавшие украшения.
Не было такого уголка, куда бы ни заглянул дотошный канцелярист, в душе надеявшийся, что драгоценности случайным образом были утеряны: закатились, к примеру, под тот тяжёлый шкап или забились под персидский ковёр. Но чуда не случилось. В опочивальне Анастасии Гавриловны обнаружилось изрядное количество женских предметов деликатного свойства, способных одним только видом ввести в смущение молодого мужчину, но того, что он искал, не было.
Тогда Елисеев приступил к поиску в других комнатах. Если бы не грозный оклик сиятельного князя, которому надоело чужое присутствие, он бы перевернул дом вверх дном, столько в юноше было рвения, сочетавшего с истинно христианским усердием.
Самой хозяйки в тот день Елисеев так и не увидел. Горничная, убиравшаяся в её комнате, сказала, что барыня отъехала с визитом к старой подруге и вернётся не скоро.
— Барин, наверное, уже почивать ляжет.
— Часто ли княгиня отлучается до столь позднего времени? — зачем-то спросил канцелярист.
Горничная потупила глазки и тихо-тихо, будто мышка, пропищала:
— Частенько, сударь. Почитай в неделю раз, не меньше.
Канцелярист немало тому удивился. Мужняя жена в его представлении должна наносить визиты в сопровождении супруга. Хотя, чего тут попишешь: столица, здесь нравы иные.
Сама горничная выглядела юной и свежей, будто цветок, и чем-то напоминала Екатерину Андреевну Ушакову.
Нет, одёрнул себя копиист, Екатерина Андреевна не в пример красивше будет. Однако и эта девка весьма хороша. Та, словно почуяла его мысли, зарделась маковым цветом и выскользнула из комнаты под благовидным предлогом. Не устоявший перед искушением канцелярист проводил её ладную фигурку взглядом, в котором смешалось как плотское, грубое, так и достойное романических историй чувство.
Дворецкий, присутствовавший при сём конфузе, не преминул заметить:
— Ох, до чего ж ладная девка! Понятно, почему барин её привечает.
Иван вздрогнул. Суровая проза жизни (ему сразу представился князь Трубецкой с вожделением тискающий красивую, но всё ж дворовую девку) снова вернула его к обыденности.
— Тут я закончил. Идём дальше, — велел он.
Горничная больше на глаза ему не показывалась.
Отужинать канцеляристу в доме князей Трубецких не предложили. Совсем оголодавший Елисеев пешком отправился в крепость для доклада Ушакову, пообещав Гавриле назавтра вернуться с расспросами. Дворецкий был немало расстроен этим известием, но вида старался не показать.
Начальник Тайной канцелярии слушал доклад внимательно, ни разу не перебив. Лишь в конце отметил:
— Говоришь, две недели тебе князь Никита Юрьевич отмерил, а потом жалиться государыне-императрице будет?
— Истинно так, — подтвердил Елисеев.
— Егор-Егор! — покачал головой Ушаков.
— Кто, простите, ваша светлость? — не понял копиист.
— Да прозвище таковое промеж нас у князя Трубецкого.[5] Токмо не вздумай сиё при нём упомянуть. Битым будешь.
— Как прикажете, ваша милость.
Ушаков подошёл к печке и, грея руки, произнёс:
— Прикажу я тебе следующее: не подведи меня, голубчик. Уложись в срок. Княженька наш хучь и кажется тряпка-тряпкою, однако зело злопамятен. Повод подгадить ни за какие коврижки не упустит. Ступай, Елисеев. Завтра снова жду тебя с докладом. Смотри, не оплошай!
После такого напутствия Иван отправился на поиски Васьки Турицына. Тот сегодня был на дежурстве. Арестованных могли привезти в крепость в любое время суток, и кто-то из канцеляристов всегда находился на службе: хоть днём, хоть поздней ночью.
Васька сидел, обложившись бумагами, и зачем-то смотрел в потолок.
— О, явился! — обрадовался он появлению Елисеева. — Смотри, скока работы привалило. Хучь кажинный день ночуй здесь.
— Помочь? Я всегда пожалуйста…
— Сам справлюсь. Мне сии труды в удовольствие. Ты внимания не обращай: люблю поворчать-пожалиться. Метода такая: вроде как потом лучше становится.
— Умно придумано.
Елисеев перекинулся ещё несколькими ничего не значащими фразами, однако вдаваться в подробности расследования не стал. Если начальство велело считать поручение секретным, так тому и быть. Васька не настаивал, у него и других забот хватало.
— Я токмо утром приду, так что фатера всецело в твоём распоряжении. Хучь девок приводи. В обиде не буду.
— Скажешь тоже, — смутился Елисеев.
— Брось, Ваня. Я ж сам молодой. Знаю, что телу потребно.
— Тело телу рознь.
— Нет, Ваня. Носи всё в себе, коль скрытный такой, токмо меня не обманешь. Маешься ты без девичьей ласки.
— Может, и маюсь. Но без любви не могу.
— Э-э-х! Бесполезно с тобой разговаривать, — махнул рукой Васька. — Когда тягло супружеское на шею себе повесишь, будешь меня вспоминать да плакать, что не уговорил тогда.
— Сначала дожить надобно.
— Доживёшь, Ваня. Долгий у тебя век будет, не сумлевайся.
Перед уходом прямо на крыльце Иван столкнулся с Хрипуновым. Тот явно ждал его и потому околачивался поблизости.
— Удачно сходил?
— Да так… — уклонился от прямого ответа Елисеев.
— Не хочешь говорить — не надо, — согласился Хрипунов. — Я тут ещё немного о князе разузнал. Помочь — не поможет, но хоть поймёшь, с кем хороводишься.
— Спасибо! — поблагодарил Иван.
Хрипунов вызвался проводить Елисеева до дома и по дороге рассказывал:
— Душа у его сиятельства просто золотая.
— Почему? — удивился Иван.
— Да потому, что окромя золота ничего не любит.[6]
— Мало ли что люди наговаривают, — отмахнулся Елисеев.
— А ещё сказывают, что супруга явойная дражайшая добродетелью никогда не отличалась. Молодой князюшка Иван Долгоруков ещё во времена его императорского величества Петра Второго с женой Трубецкого путался и без всякой закрытности с нею жил, но при частых съездах с другими своими младыми сообщниками пивал до крайности, бивал и ругивал мужа, бывшего тогда офицером кавалергардов, имеющего чин генерал-майора и с терпением стыд свой от прелюбодеяния жены своей сносящего. Да и не он один на прелести княгинины льстился.
— Вот оно что, — протянул Елисеев.
По всему выходило, что был сиятельный князь преизрядным рогоносцем.
— Как-то раз проигрался в пух и прах князь Трубецкой. В полном расстройстве чувств заходит в опочивальню, а там супруга не таясь с князьком Андреем Гагариным махается. Лежат на постельке тёпленькой… Никита Юрьич раньше может и стерпел бы, да тут не выдержал: «Что творите, охальники! Как так?! Стыд на всю фамилию! Мне теперь одно остаётся: убить тебя, князь Гагарин, аль выкуп взять». Гагарин возьми, да спроси: «Какой выкуп? Во сколько оцениваешь?» «Да за такую конфузию не менее трёх тыщ! И чтоб никто о позоре том не ведал». Гагарин кошель развязал, грит: «Тут у меня шесть тыщ. Бери их, но токмо нам до завтра не мешай». Взял князь деньги, да поехал партию доигрывать.[7]
— Прямо так и взял? — не поверил Елисеев.
