Моего носа нежно коснулся легкий едва уловимый аромат. Пахло свежей выпечкой, корицей, растопленным маслом, теплотой и уютом, которые мгновенно возвращает человека в детство.

— Сэр Алдрет, сейчас я угощу вас самой лучшей булочкой в мире, — сказала я и сама удивилась тому, сколько тепла прозвучало в моём голосе. Я почти уже ощущала на языке мягкое тесто, посыпанное коричневым сахаром.

Мы свернули за угол — и увидели её. Маленькая старая лавка с большой, жаркой печью внутри. Табличка, на которой было выведено слегка выцветшей краской: «Сладкая пышка».

Как по расписанию, мальчишка-подмастерье выбежал наружу — мордашка в муке, волосы торчат в разные стороны. Он начал отряхивать пыль с огромного деревянного пекаря, служившего вывеской и рекламой.

Заметив меня, он расправил плечи и почтительно поклонился, а затем, сияя, прокричал:

— Госпожа, у вас ещё есть полчаса, чтобы попробовать лучшие булочки в мире! Наш старый пекарь вот-вот уйдёт на покой!

С этими словами мальчишка, пыхтя, потащил тяжёлую фигуру пекаря из деревянных досок обратно в лавку.

Я устроилась за крайним столиком — маленьким, спрятанным в углу, словно созданным для тех, кто хочет остаться незамеченным. Пекарня к этому часу почти опустела: шумные покупатели разошлись, двери больше не хлопали от бесконечного потока людей. Внутри остались только сам пекарь да его семья — жена, убирающая последние подносы, девочка-подмастерье, бережно складывающая выпечку в корзины на завтра, и парнишка, теперь подметающий пол.

Я попросила сэра Алдрета купить морс и разных мелочей в соседних магазинах, осталась за столиком одна, согреваемая жаром печи и ожиданием — ожиданием свежих булочек и…

Дверной колокольчик звякнул, отвлекая меня от моих мыслей.

Я лишь мельком взглянула на дверь, ожидая очередного посетителя, но фигура в тёмном дорожном плаще направилась в мою сторону.

Посетительница шла медленно — слишком медленно для покупателя, пришедшего за булочками. Плащ был наброшен почти так же, как у меня, капюшон скрывал лицо, ткань блестела от мелкого дождя на улице. И в её походке было что-то настолько знакомое, что мне потребовалась лишь секунда, чтобы почувствовать, как кожа на руках покрывается мурашками.

Девушка шагнула вперёд, остановилась в нескольких шагах от моего столика… и сняла капюшон, освобождая лицо из тени.

Это была Селия.

Она подошла ближе, остановилась у моего столика, посмотрела прямо на меня. И ни одна из нас не смогла вымолвить ни слова.

Я вдруг поняла, что во мне нет ни обиды, ни ненависти — ничего из тех чувств, которые должны были появиться при виде сестры. Сравнивая её прошлую и ту девушку, что стоит сейчас передо мной, я не видела сходства. Она изменилась — стала тише, взрослее, собраннее.

На её лице не было ни высокомерия, ни жеманства, ни привычной попытки казаться лучше, чем она есть. А глаза… они стали мудрее, чище, будто в них светилось что-то новое, что раньше было скрыто за вспышками глупой наивности и самолюбования.

Я поднялась из-за стола и сделала шаг ей навстречу. В груди неприятно сжалось — память о том самом дне, о холодном металле между ребер, всё ещё жила во мне. И я боялась сделать шаг навстречу сестре.

Но я смотрела на Селию и едва узнавала в ней ту девушку, что когда-то ранила меня своим клинком. А интуиция говорила, что мне нечего бояться, я в безопасности.

Я сделала первый шаг, самый трудный шаг. Просто хотела обнять её. Обнять человека, с которым у нас слишком много общей боли, слишком много незакрытых ран.

Но Селия… она вздрогнула. Резко, почти по-детски, отшатнулась в сторону, будто боялась, что моё прикосновение причинит ей вред.

И в этот миг я поняла: она боится меня.

Я остановилась и медленно опустила руки. Села за стол, давая ей пространство, возможность выдохнуть и успокоиться.

Селия тоже присела.

Её движения были осторожными, как у зверя, который давно разучился доверять рукам, протянутым к нему навстречу.

Она не говорила ни слова. Только смотрела на меня — пристально, словно старалась прочитать не только то, что лежит на поверхности.

Я почувствовала, как её взгляд дрожит, как в нём смешиваются страх, надежда и осторожность. Я мягко улыбнулась — чтобы успокоить её.

— Со мной всё в порядке, — сказала я тихо. — Я всё ещё Оливия. И телом, и духом

Я кивнула ей, давая возможность говорить. Всё-таки это она пригласила меня сюда.

Селия долго смотрела на свои руки, словно боялась встретиться со мной взглядом. И лишь потом, тихо, почти шёпотом сказала:

— Я ненавидела тебя.

Я не дёрнулась. Просто слушала.

— Мне казалось ужасно несправедливым, что дар и все преимущества всегда достаются первому ребёнку, — продолжила она, медленно перебирая пальцами складки плаща. — Я завидовала каждому твоему шагу. Завидовала, что отец разговаривал с тобой как с равной… а со мной — как с маленькой, глупой принцессой, озабоченной лишь платьями и приемами. Завидовала твоим книгам, твоим вопросам, твоему уму.

Она улыбнулась грустно, без обвинения:

— И когда я открыла глаза в этой новой жизни… сначала я хотела мстить. Очень.

Селия подняла взгляд — прямой, честный.

— Но потом, без влияния метки, без того давящего груза, который сидел у меня в голове столько лет… всё стало иначе. Я впервые почувствовала свободу. И решила, что больше никогда, никогда, не окажусь в той темнице. Меня здесь ничего не держало. И я решила сбежать.

— К счастью, муж… — её губы дрогнули, — муж достался подходящий.

Я моргнула.

— Я понимаю… Но… Ты помнишь всё? — спросила я тихо, не скрывая удивления.

Она рассмеялась, мягко, почти по-детски:

— Конечно. А почему ты так удивлена? Оливия… ты же всегда была смышлёнее меня. Если ты помнишь всё — почему же я должна забыть?

Она наклонилась ко мне, облокотившись локтями на стол.

— До моей свадьбы с герцогом в той жизни матушка… позаимствовала часть твоих сил. Тогда я не сразу поняла, что является твоим даром. Думала, что он слабый, незначительный. Представляешь? Я даже обиделась, что твои способности оказались не такими мощными, как я себе нафантазировала! — она улыбнулась, покачав головой. — А потом… я просто закрыла глаза в темнице и открыла их снова — в своей комнате.

Она вдохнула глубоко, спокойно.

— Так что теперь я… благодарна.

Она посмотрела на меня с неожиданной теплотой — той самой, которой не было между нами ни в прошлой жизни, ни в этой.

— Я рада, что помню всё, — тихо сказала она. — Этот опыт… он многому меня научил.

— Но ты решила сбежать? — спросила я, хотя и так знала ответ.

Селия кивнула — спокойно, уверенно.

— Да. А зачем мне было сидеть здесь и ждать конца? Эти люди мне не дороги… Матушке, я уверенна, ничего не грозит. А тебя… — она запнулась, словно слова застряли в горле. — Тебя мне было не жаль.

Я не отвела взгляда.

— Но почему ты здесь сейчас?

Селия задумалась, опустила глаза на свои переплетённые пальцы, будто пытаясь собрать мысли в аккуратный узел.

— Я писала тебе о монастыре, — начала она, подбирая слова осторожно. — Старый монастырь у границы с Севером, помнишь? Сейчас там живёт община. Я прожила, мы прожили среди них какое-то время. И… — она слегка улыбнулась, но улыбка вышла виноватой. — Теперь хочу загладить свою вину.

Она подняла взгляд — впервые открыто, честно, без масок:

— Мне было тебя не жаль, Оливия. Я думала, что ты заслужила… все. И путь, и темницу, и боль. Я была ослеплена своей завистью. Я хочу отплатить тебе за дар, который когда-то позаимствовала без твоего ведома. Считай, что я… одумалась. Хотя, если честно, я делаю это ради собственной души.

Мне вдруг стало трудно дышать. Не от обиды — от неожиданного, непривычного сострадания к ней.

— Что ты делала в монастыре? — спросила я, неуверенно, будто боялась услышать правду.

Селия моргнула медленно, будто размышляя, стоит ли раскрывать это.