Я не смела пошевелиться. Даже вдохнуть глубже не могла. Моё тело всё ещё горело, сердце билось в груди, внизу живота дрожь никак не утихала, и вместе с ней — ноющая, тянущая боль, от которой я не могла избавиться.

Феликс молчал. Казалось, он не знал, что сказать.

Но вместе с телесными ощущениями меня пронзала такая неловкость, что хотелось провалиться сквозь землю. Я чувствовала как сила страсти и вина отпускает меня, а внутри поднимается волна стыда. Казалось, будто я сама пришла, выпросила эту близость, будто унизилась в собственных глазах.

А сверх этого громоздилась тяжелая мысль: а хотел ли он сам этого?

Я закрыла глаза. Хотелось исчезнуть, раствориться, не видеть ни его взгляда, ни его молчания.

Я всё ещё ощущала его присутствие своей кожей, горячее, обжигающее. Но разум уже отвергал произошедшее. Горькое послевкусие, как яд, растекалось внутри. Мне было стыдно за то, что именно я вызвала этот момент. Стыдно за то, что первая нарушила правила приличия, о которых столько раз сама себе напоминала. Стыдно за то, что позволила себе хотеть его и просить об этом — пришла сама, поставила кувшин вина и буквально предложила себя мужчине.

И вот теперь, когда мы стали по-настоящему мужем и женой, я боялась открыть глаза. Боялась увидеть в его взгляде холод, равнодушие или, что ещё хуже, — сожаление. Боялась, что он решит: всё это было лишь попыткой привязать его к себе.

Мысли бились в голове одна за другой: «Что он скажет? Что сделает теперь? Что подумает обо мне?»

Я лежала с закрытыми глазами, цепляясь за темноту, словно за спасение. Я не хотела возвращать взгляд в этот кабинет, к этой реальности.

А потом — стало легче дышать. Больше ничего не давило на грудь, не прижимало меня к столу. Его тяжесть ушла, и вместе с этим ушло то странное ощущение защищённости, которое я боялась признать. Горячая кровь отхлынула от лица, и мне стало холодно.

Он отстранился первым — медленно, почти осторожно, без резких движений. Его ладонь скользнула по моей щеке, задержалась у виска, убирая влажные пряди с лица. Я слышала тихий шорох ткани — он натягивал на себя рубашку.

И тогда я поняла: нужно уходить.

Феликс молчал, и это молчание сводило меня с ума. Оно было тяжелее любого упрёка. Он мог сказать хоть что-то — нелепое, милое, поддерживающее или сухое, даже жестокое. Он мог назвать меня глупой, порицать за смелость. Или, наоборот, извиниться за свои подозрения и прошлые слова о неверности. Но он не сказал ничего.

Я медленно поднялась, давая себе время вернуть контроль над телом, которое ещё помнило каждое его движение. Когда я, наконец, встретила его взгляд, он был слишком пристальным. Словно он хотел вытащить из меня ответ, которого я сама не знала.

Он протянул мне стакан воды. Стекло коснулось моей ладони, прохладное, чужое, и в тот же миг его пальцы скользнули к моему животу — туда, где дрожь и тепло от недавнего ещё жили во мне.

— Тебе нужно отдохнуть, — сказал он тихо, все еще не отпуская мой живот. Его голос был ровным, я же не могла понять, звучит ли в нем симпатия или забота.

Он помог мне подняться. Его прикосновения были осторожными, почти невесомыми, как будто я могла рассыпаться от неосторожного движения. И от этого я чувствовала себя ещё более уязвимой.

Сам он был уже полностью одет, как будто всё произошедшее — лишь короткая слабость, случайность. На его руке висел мой халат. Безмолвное приглашение уйти.

Я накинула халат, дрожащими пальцами затянула пояс. Хотелось спрятаться в ткань, скрыть своё тело и стереть из памяти последние минуты, но его взгляд всё равно прожигал меня насквозь.

— Простите, — сорвалось с губ. Тихо, почти неслышно, и я сама не знала, за что прошу прощения. За то, что пришла? За то, что решилась?

Его брови чуть дрогнули, но он не ответил. Только сжал мою руку — не сильно, но властно, так, что я почувствовала: если он захочет, я не уйду.

Я вырвала ладонь и пошла к своим покоям. Шаги его раздались следом. Он не шел рядом, не предлагал руки, но и не отпускал, следовал за мной — будто проверял, смогу ли я дойти сама. Всё это время он молчал, и каждая минута его молчания отсчитывалась мной.

Когда я открыла дверь в свою спальню, я поняла, что он собирается войти за мной. Сил больше не было. Я развернулась и положила ладонь ему на грудь.

— Нет. На сегодня достаточно. — Голос мой дрожал, я едва сдерживала слёзы.

— Оливия, всё хорошо… — начал он, и было видно, как тщательно подбирает слова. Слишком тщательно, слишком медленно, чтобы я могла выдержать.

— Пожалуйста. Оставьте меня одну. — прошептала я и, упираясь рукой в его грудь, заставила его отступить. А потом захлопнула дверь перед его лицом.

Ночью я так и не сомкнула глаз. Лежала, уставившись в темноту, перебирая в голове каждое его движение, каждое своё слово. Я мучилась вопросом: что же я, собственно, хочу от мужа? И что будет, если он вдруг сам спросит меня об этом? Я боялась, что просто не найду ответа.

Только под утро измученное сознание всё-таки сдалось, и я провалилась в тревожный сон.

Разбудил меня лёгкий шорох. Я приподнялась и увидела Эву — сонную, с растрёпанными волосами, держащую в руках поднос. Запах свежего чая и мяты коснулся моего носа раньше, чем её слова — ушей.

— Эва?.. — мой голос звучал хрипло, будто после долгих слёз. — Что ты здесь делаешь так рано?

Служанка виновато пожала плечами, явно и сама не понимая, зачем её подняли ни свет ни заря.

— Карл сказал, что это приказ его светлости, — пробормотала она. — До того, как вы проснётесь, у вас должен быть чай… и мята.

Я моргнула, не веря в услышанное.

Эва зевнула и добавила с тенью раздражения:

— Более того, Карл до сих пор стоит под дверью. Сказал, что обязан убедиться, что приказ герцога исполнен. Как будто я могу перепутать комнаты и отнести чай кому-то ещё. — пробурчала девушка.

Пользуясь тем, что проснулась раньше всех, я ещё до рассвета отправилась в храм одна, пока остальные ещё нежились в своих постелях. Храмовые своды дышали прохладой, воздух был наполнен ароматом свечей и свежих трав, принесённых служителями. Я заняла место у дальней колонны, стараясь раствориться в строгом величии каменных стен.

Муж явился позже. Его шаги я услышала раньше, чем увидела, и всё же сердце предательски дрогнуло, когда он подошёл и сел рядом со мной, а не на первую лавку, полагающуюся нам по титулу.

— Доброе утро, ваша светлость, — прошептала я в пространство перед собой, скорее адресовав фразу вглубь зала, чем ему. Слова утонули в пении младших прислужников, будто и вовсе не были сказаны.

Долгая пауза. А затем он повернулся ко мне всем корпусом, не пытаясь скрыть, что проповедь его мало занимает.

— Доброе, — произнёс тихо, но твёрдо. — Ты… хорошо спала?

Щёки вспыхнули румянцем, дыхание сбилось. Тепло разлилось по груди и животу, вызывая ту самую дрожь, от которой я надеялась избавиться ночью.

— Да, — ответила я, опуская глаза в пол и судорожно пытаясь вернуться мыслями к словам служителя, к молитве, к чему угодно.

Служба давала нам право молчать. Мы и молчали. Но его взгляд — внимательный, тяжёлый, — я чувствовала физически. Он будто касался кожи, пробирался под платье, оставлял следы тепла.

Позже, за общим обедом, нас вновь окружала толпа. Делегация с Юга оживлённо обсуждала новости, смеялись, спорили, обменивались тостами. Блюда сменяли друг друга, кубки звенели, слова текли свободно. Казалось, атмосфера была лёгкой и дружелюбной.

Только для меня всё это было пустым шумом. Я сидела рядом с мужем — и никогда ещё не чувствовала себя такой одинокой в толпе людей.

Мужа без конца звали, привлекали к разговорам, но он, словно цепной пёс, держался рядом — не ближе и не дальше, чем на расстоянии вытянутой руки. И только заседание совета позволило мне наконец остаться одной.

Я ещё не успела насладиться этой редкой паузой, как ворвалась Бриджит — словно яркий ураган, сметающий всё на своём пути. Её смех, лёгкая походка, жестикуляция — всё заполняло собой пространство, разрушая тонкие, едва уловимые нити моих мыслей.