— Кстати, о нем. Хотелось бы узнать подробности. И почему мне никогда не рассказывали о родителе. В нашей семье мое рождение всегда преподносилось как постыдная тайна. Сейчас самое время ее поведать!

— Здесь не о чем говорить! — отрезала Катарина-Виолетта. — Ты ведешь себя отвратительно и распущенно, Эннис! Мне стыдно за тебя.

Тети переминались с ноги на ногу, Лизбет выглядела испуганной. Я ощущала грусть.

— И оставь свои глупости, мы заберем тебя, как только…

На мое плечо села зарянка. Клюнула недовольно в щеку, вцепилась коготками в хлопок пижамы. Потопталась и улетела. Но бабушка сбилась с высокопарной ноты.

— Я пришлю за тобой водителя, он отвезет тебя в поместье…

— Не стоит.

Вторая зарянка сделала круг над нашими головами. Лизбет испуганно охнула, она всегда недолюбливала пернатых.

— Прекрати мне перечить, Эннис!

К зарянке над нами присоединилась парочка сорок. Еще несколько опустились на ветви ближайшего дерева. Лизбет шарахнулась в сторону.

— Давайте уйдем! Да что это такое!

Бабушка, сдвинув брови, посмотрела на птиц. Потом на меня.

— Мы еще поговорим. В более комфортной обстановке! Мы уходим!

И, развернувшись, устремилась к выходу из парка. Я устало опустилась на скамью, скрытую цветущими розовыми кустами.

— Всего тебе хорошего, бабушка.

Какое-то время я просто сидела, старясь не унывать. Пока рядом не опустилась тонкая фигурка тети Джун. Я удивленно встрепенулась.

— Пришлось сказать, что забыла перчатки, — торопливо пояснила тетушка. И хмыкнула: — Хотя никаких перчаток у меня не было! — она вдруг с силой прижала меня к себе, погладила по волосам. И отстранилась. — Ты стала настоящей красавицей, Энни! Хотя ты и раньше была ею. У тебя улыбка Розалинды, знаешь, я всегда любила ее больше всех остальных сестер.

Тетя мягко улыбнулась, но тут же обернулась на дорожку и выпрямилась.

— Я не могу задерживаться, ты ведь понимаешь. Но я хотела сказать, что у тебя все получится. Я на твоей стороне, хотя и молчу… Знаешь, Энни, ты всегда была иной. Ты не хочешь и не можешь жить так, как мы привыкли. Твоей бабушке трудно принять такое… своеволие. И твой отец не проходимец. Розалинда его любила, а он — ее. По-настоящему. Но он был обычным лесничим, совершенно не одаренным. Птиц любил… Только когда мама его увидела — бородатый, в грязных сапогах, в поношенной куртке и холщовых штанах… У него были такие большие руки, мозолистые. Ногти короткие и квадратные, чистые, кстати. Я помню, как Рози цеплялась за эту его руку. — Джун грустно вздохнула. — Но он не соответствовал нашей семье, ни капельки. И любовь Розалинды не имела никакого значения. И их разлучили. Иногда я думаю, что сестра умерла от тоски, так и не пережив разлуки с этим лесничим.

Я сидела, боясь дышать. Только сердце в груди колотилось слишком быстро и слишком больно.

— Ты знаешь, что случилось с моим отцом?

— В нашей семье эта тема под запретом, ты ведь знаешь. Но мама как-то обмолвилась, что его не стало через пару лет после Розалинды, — пожала плечами тетя. Она поднялась. — Иди за своей мечтой, Энни. Я не хочу, чтобы ты повторила судьбу моей несчастной сестры.

И, поправив безупречные манжеты, тетя развернулась и пошла к выходу.

А я осталась за розовыми кустами, наблюдая за парящими в небе птицами. И я понимала свою маму, которую даже не знала. Я тоже не смогу жить в разлуке с теми, кого люблю.

Вот только когда я вернулась в палату, меня ждал еще один визитер — господин Эриксон. И я застыла на пороге, почуяв недоброе.

— Энни, может, присядете? — начал Андерс.

— Что случилось?

— У меня дурные новости, простите. Вам отказано в возвращении на фьорды.

— Что?! — не поверила я.

— К сожалению, я пока ничего не могу сделать. Проход через Туман вам запрещен. Вы остаетесь в Конфедерации, но придется доказать, что вы не опасны. Через две недели состоится слушание по вашему делу.

— Это все командор! — схватилась я за голову. — Этан Грей! Это дело его рук!

Андерс помрачнел, но не возразил. Я всмотрелась в его красивое лицо.

— Это еще не все?

— Я получил письмо из Карнохельма. Как вы понимаете, на фьордах довольно плохо с сообщением.

— И что там? — наверное, мне все же стоило присесть.

Мужчина молча подал мне желтый лист. На нем была всего она строка: «Риар Карнохельма в незримом мире».

Удар!

Тяжелый молот опустился на камень, высекая искры и острую крошку.

Рагнвальд уже не слышит голоса скал, но кажется, что камень кричит от боли? Или это лишь его душа?

Удар!

Брызги гранита и льда впились в руки, оцарапали. Но он лишь раздраженно стряхнул капли крови и снова поднял тяжелый молот. Ветры вились рядом. Злые, встревоженные, испуганные. Толкали в ребра, опутывали ноги, выстужали. Шептали, кричали, убеждали. Ветры боялись. Его и за него. И приходилось их отталкивать, отгонять. Они расползались шипящими змеями, прятались в трещины камней, взвивались к черному, ненастному небу. Затихали на несколько минут. Потом возвращались.

Но ветры уже почти не беспокоили. С хёггом было сложнее.

Рагнвальд опустил молот и на миг прикрыл глаза. И снова нахлынуло. Билтвейд и пещера. Туши, начиненные китовым усом, который принес Кимлет. Туго скрученный и гибкий, его спрятали среди мяса и потрохов, перевязали сонной травой. Заглотив такую тушу, хёгг не заметит угрозы. Уснет, а китовый ус распрямится внутри, распоров желудок. Только отведать угощение придется и самому Рагнвальду, это риар понимал. Только так можно было обмануть умных хищников.

И он был на это готов.

Ночь перед Билтвейдом прошла в спешном сооружении ловушки. Трин пришлось запереть в башне, чтобы не мешала. Он нарушил закон, отказал избраннице Билтвейда, но утешал себя тем, что Трин останется в зримом мире.

Хотя он отказал бы в любом случае. Он уже не мог иначе.

Тяжелая работа в ту ночь почти не отвлекала от мыслей. Что бы Рагнвальд ни делал, а в голове все равно стоял один образ. Теплая вода горячего источника и дева в нем. Раскрасневшаяся от пара, стонущая от любовных ласк. В руках другого ильха. В руках Кимлета.

И ярость бесновалась внутри, выплескивалась лютой стужей. В ту ночь небо над Карнохельмом было черным, а земля вокруг Рагнвальда покрылась инеем. Он гнал от себя эти образы и изводил себя работой, но ничего не помогало…

Ночь тянулась бесконечно. А прошла слишком быстро, они едва успели приготовить ловушку.

А дальше все понеслось на крыльях самого рьяного ветра…

Рагнвальд помнил, как Энни взошла на жертвенную скалу. Как обнял ее в последний раз, раздираемый ревностью и нежностью. Как спускался вниз. А потом как слился с хёггом — легко, уже привычно. И обрадовался, увидев, что дев на скале нет.

Ловушка на ледяных почти сработала! Если бы не пришлый потомок Лагерхёгга, который все испортил! А потом — хаос. Горящее крыло, дикая, раздирающая боль. Он, Рагнвальд, ощущал ее как свою. И все, чего хотел, — взлететь на вершину, зарыться в снег и уснуть. Хёгг не желал подчиняться, но Рагнвальд его заставил, отправил вслед за стаей, унесшей Энни. Боль рвала острыми клыками, и хёгг черпал крылом холодную воду в ущелье, почти падал. Внизу, словно отражение, несся Кимлет, порой выпрыгивая из волны с ревом. Пытался ободрить.

И Рагнвальд летел дальше. Пока водная гладь не затянулась дымкой, а когти не прочертили борозды возле Хрустального Занавеса.

Риар снова поднял молот и со всей силы приложил камню. Гранит треснул и осыпался. Вспоминать дальше ильх не хотел. И думать не хотел. Теперь он желал лишь одного — разобрать по камушку эту гору, на которой когда-то было логово старой вёльды. Дикая стая смотрела на него из-за льдин, но и на них Рагнвальд не обращал внимания.

От этой горы ничего не останется. Он сотрет ее с земли фьордов, уничтожит. Он разнесет гранит. Он будет делать это днем и ночью, разбирая завалы и теряя дыхание каждый раз, когда покажется… что под осколками льда и камня белеет рука девы. Или пламенеет красная прядь.