Кукушкина внесли в кабинет. Он стенал от боли. Как же я его понимал! У меня две раны, причём не самые тяжёлые, да и то выть охота. Я сел и прислонился к стене. Устал. Сил больше ни на что не хватало.

— Я перебинтую, — Амалия достала из сумки чистый белоснежный платок и, стянув с меня толстовку, приложила к ране. Я поморщился. Ткань тут же окрасился красным.

— Блин, у меня больше ничего нет, — проговорила Амалия.

— Спасибо, — сказал я. — Не нужно. Обойдусь как-нибудь. Мне ещё повезло.

— Ты их всех… убил?

— Нет. Мы вышли, пытались сопротивляться. Меня ранили, а потом ублюдки просто сбежали. Я ничего не видел и не знаю. И ты — тоже. Так и говори, если спрашивать будут. Поняла?

Амалия кивнула.

Под окнами школы выл траурный хор сирен. Полиция, скорая помощь — все собрались. В класс вошли санитары в синих медицинских костюмах…

Дома я оказался лишь часа через три. Меня доставили в больницу, наложили швы и повязку на плечо. Потом допрашивал полицейский. Я рассказал свою версию событий: мы с тремя одногруппниками вышли против толпы «воинов огня», и я, получив рану, потерял сознание. Разумеется, я не знал, кто искромсал два десятка налётчиков, даже мыслей никаких по этому поводу не было.

Брата сегодня в школе не оказалось. Послезавтра собирался выйти. Повезло.

А вечером я уже валялся на диване и смотрел новости. О бойне в сто третьей школе трезвонили каждый час в экстренных выпусках. Событие потрясло весь город. При нападении пострадало более пятидесяти человек. Среди них были как взрослые, так и дети. На месте работали криминалисты. А вот о жертвах среди персов почему-то не говорили. И это хорошо. Я надеялся, что полиция вообще не станет разыскивать тех, кто перерезал налётчиков. Мне лишнее внимание правоохранительных органов совсем ни к чему.

Как я узнал из новостей, похожий случай произошёл десять лет назад в Акмолинске, и двадцать пять лет назад — в Оренбурге. В Москве же резня случилась впервые, не смотря на то, что за последние пятьдесят лет школы и захватывали, и даже взрывали пару раз.

Практика резать людей была широко распространёна в странах Ближнего Востока и в Южной Азии, особенно в местах столкновения мусульман и зороастрийцев. Людей резали на рынках, в школах, на массовых мероприятиях, в мусульманских мечетях и зороастрийских храмах. Ни одна, ни другая сторона не гнушалась устраивать подобные теракты с применением холодного оружия. А теперь этот кровавый обычай, кажется, докатился и до нас.

По дороге домой я купил бинтов и антисептиков. Раны — ерунда, хоть и болят. Главное, чтобы нагноение не началось. Окровавленная одежда лежала в тазике для стирки. Сам я помылся. Перед взором до сих пор стояли красные брызги, чёрные маски, выпученные глаза моих врагов. Произошедшее в школе хотелось забыть, на душе было как-то гадливо от всего этого, а с другой стороны, ощущалось что-то похожее на торжество: противники оказались повержены, я обратил вспять целую толпу.

Затрясся телефон, истерично трезвоня. Пришлось поднять с дивана своё уставшее тело и дотащиться до тумбочки.

— Слава Богу, жив, — вздохнула с облегчением сестра, едва я поднял трубку и сказал «Алло». — Всё хорошо? Только сейчас в новостях услышала, что у вас в школе случилось. Это же ужас! Что за звери такое учинили?! Просто не верится. Ты как вообще?

— Всё хорошо, — сказал я. — Ранили немного.

— Чего? Ты ранен? Как так получилось? Сильно? Драться, что ли, полез?!

— Так, немножко. На плече рана и скулу задели. Заштопали уже. Не беспокойся.

— Просто не верится, — продолжала причитать Маша. — Зачем они это сделали?

— Мы же для них не люди даже, — ответил я. — Сама всё прекрасно знаешь. Меня другое удивляет: почему городские власти дали волю этим скотам? Они уже вторую неделю на улицах хозяйничают, режут кого-то, стреляют, магазины громят. А теперь, видать, почуяли безнаказанность, решили, что всё дозволено.

— Надеюсь, сейчас за них возьмутся, — сказала сестра. — Должны взяться. Иначе я даже не знаю, к чему это приведёт.

— Да ни к чему хорошему.

— Может, всё же к нам переедешь, а? Страшно там у вас.

— Жить вообще страшно, — хмыкнул я. — А куда деваться?

Солнечный свет неудержимым потоком струился сквозь три больших окна, заливая собой чистую просторную палату класса люкс. Шторы были раздвинуты, на подоконниках росли цветы, в углу стояли столик и два кресла. Из приоткрытой форточки доносился шелест листвы растущих возле больницы деревьев.

Света очнулась час назад. Она лежала на большой современной койке с изменяемым углом наклона и смотрела в потолок. Сегодня утром её снова оперировали — третий раз за последние сутки. Руки были зафиксированы, из-за перерезанных сухожилий они почти полностью утратили работоспособность. С ногами дела обстояли чуть лучше, но раздробленный коленный сустав ещё не скоро начнёт сгибаться. Лицо тоже было перебинтовано: сломанный нос пришлось выправлять.

Впрочем, вряд ли Свете стоило переживать по поводу лечения: семье Орловых доступна самая передовая медицина с применением духовных техник. Месяц-другой — и организм восстановится полностью, даже следов не останется — так говорили врачи. Однако сейчас молодую княжну не радовали ни заверения врачей, ни люксовая палата лучшей московской больницы, ни солнечный свет, который словно пытался подбодрить пострадавшую своими тёплыми дружелюбными лучами.

Но не травмы омрачали душу девушки. Физическую боль приглушал морфин, а вот средства, чтобы унять боль душевную, не знали даже самые лучшие врачи. Первое сражение, в котором участвовала Света, обернулось провалом, и девушка чувствовала, что часть вины за это лежит на ней. Это она подвела, она не справилась — одна из немногих в отряде, кто обладал духовной силой. Она должна была остановить того, кто напал из тьмы. Но не остановила. Она даже сообразить ничего не успела — в мгновение ока оказалась выведена из строя. А ведь по рукопашному бою Света имела отличные показатели. И теперь на её душе лежало тяжкое бремя позора.

Именно позора она боялась больше всего на свете — не смерти. Смерти на стило страшиться. Боли — тоже. Смерть — ничто, а боль — проходит. Позор же — это на всю жизнь. Так она была воспитана. Такими принципами руководствовались окружающие её с детства люди и она сама. И сейчас Свете казалось, что лучше бы она погибла в бою, вместо того, чтобы лежать здесь униженной и морально раздавленной. Тот неизвестный перерезал нескольких гвардейцев, но не убил, а жестоко поглумился, сделав их, самых лучших солдат империи, совершенно беспомощными, и скрылся во тьме, словно призрак.

Дверь открылась, в комнату вошёл отец. Поверх его костюма был накинут белый халат, а в руках он держал увесистую сумку.

— Ну здравствуй, Света. Вот, гостинцев принёс, — князь положил сумку на столик возле кровати. — Конфеты, правда, тебе нельзя пока. Отойдёшь немного — тогда велю прислать. Как поживаешь?

— Здравствуй, папа, — произнесла Света. — Поправляюсь.

— Отлично, — отец присел на кресло возле койки. — Врачи у нас хорошие. Операции прошли успешно. Ещё одна будет завтра — и, кажется, всё. Только поправляться останется. Зубы тебе позже вставим. От настоящих не отличишь.

— Хорошо, папа, — Света смотрела в потолок, её мало интересовал разговор. Всё это она и так знала.

— А чего такая смурная? — князь, наконец, заметил, в сколь удручённом настроении находится дочь. — Ну ранили. Подумаешь? У меня и самого боевое ранение имеется. Куда ж без этого? Или думала, служить в гвардии — это с оружием играться и форму красивую носить? — Андрей Данилович слегка улыбнулся. — Нет, военная служба — не игрушки. И случается на ней всякое. А ты — молодец. Хорошо себя показала в бою. Поздравить тебя можно с боевым крещением. Так чего грустишь? Через месяц встанешь на ноги, а через два — сможешь вернуться в гвардию.