Огинский упал на землю и свернулся калачиком, продолжая вопить. От этих душераздирающих звуков уши сворачивались в трубочку. Кажется, парню было очень больно. Да и выглядел он, прямо скажем, паршиво: красный как рак, а на левой руке, которой он закрывался от огня, чернели обугленные участки кожи. Я всё же перестарался.

А бедолага продолжал орать на всю округу, и студенты, наблюдавшие за поединком, побежали к нам. Все столпились возле пострадавшего. Парень с факультета лечебной магии попросил отойти их подальше и создал вокруг Огинского прозрачный кокон, источающий зеленоватое свечение. Мой противник перестал орать и теперь лишь тихо скулил.

Я же стоял неподалёку, скрестив руки на груди, и наблюдал. Меня раздражали эти вопли. Шереметева тоже стояла в стороне, с отвращением глядя на обгоревшего парня. Мы посмотрели друг на друга. В её глазах читалось недоумение.

Студент-врачеватель сказал, что пострадавшего надо погрузить в машину и отвезти в больницу академии. Так и сделал. Четыре парня взяли Огинского за руки и за ноги и понесли туда, где стояли автомобили. Врачеватель же продолжал удерживать вокруг него живительный кокон.

Я и ребята, приехавшие со мной, последовали за ними.

— Ты где такому научился?! — поражался Даниил. — Это… что ты вообще делал? Как ты так пропадал в одном месте и появлялся в другом?

— Кажется, тебе надо переводиться на третий курс, — добавил Павел, не выказав особых эмоций. — Правд, теперь ректор узнает о поединке и замурует тебя в стену.

— Чего? — рассмеялся я.

— Или превратит тебя в мишень для кидания булыжников и будет упражняться каждый день после обеда.

Павел, естественно, острил. Однако наказать меня действительно могли. Вот только мне было плевать. Что они сделают? Заставят двор подметать и полы мыть? Да это же самая страшная кара на свете! Запретят уезжать из академии? Так я всё равно уеду, если неотложные дела возникнут, а нет, так тут даже безопаснее.

Единственное, чего я опасался — это исключения. Степан говорил, что не помнил случаев, чтобы за дуэль «за забором» студентов выгоняли, но мало ли что ректору в голову взбредёт? Ещё немного напрягала перспектива конфликта с Огинскими. Конечно, поединок — это дело чести и, вроде как, никого, кроме нас двоих, не касается, но кто-нибудь из родственников пострадавшего мог на меня обидеться.

По возвращении домой я часа два ждал, что будет. Наступил вечер, стемнело, подумалось, что сегодня меня уже никто тормошить не станет.

Позвонил Степан.

— Я же говорил, не надо его травмировать, — набросился он на меня с упрёками. — Знаете, какая шумиха сейчас поднялась? Сам ректор узнал. Плохи дела. Очень плохи. Не любит он, когда студенты калечат друг друга.

— И что думаете? Выгонит?

— Вряд ли. Но наказание будет строгим, имейте ввиду.

— Ладно.

— И сразу предупреждаю, я вмешиваться не буду. Я, наоборот, должен был вас остановить, а не потворствовать подобному. И лучше бы остановил…

Ага, тоже боится, что накажут. Ну что сказать, Оболенского действительно не стоило впутывать наши с Огинским разборки.

— Вы всё правильно сделали, и я никому не скажу, что вы знали о драке, — успокоил я Степана. — Вы мне очень помогли. Благодарю.

— Да… Не за что. Пустяки.

— Огинский-то выживет, как думаете?

— Он в порядке. В клинике нашей хорошие лекари работают. Но выпишется нескоро.

В дверь потучали, пришлось срочно закончить разговор и идти открывать. На пороге стоял мрачный как туча Комаровский.

— Ректор негодует от того, что вы сегодня учудили, — сказал он, тяжело вздохнув. — Вызывает вас на личную аудиенцию. Похоже, нам всем попадёт из-за вашей выходки.

Вяземский был действительно недоволен. Когда мы пришли, он сидел в своём роскошном кабинете за большим дубовым столом, отделанным синим бархатом, и угрюмо таращился на меня тяжёлым, суровым взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.

Комаровский удалился, мы с ректором остались наедине.

— Как вам не стыдно, господин Васильев? — укоризненно покачал головой Вяземский. — И месяца не прошло с того момента, как мы приняли вас в наше учебное заведение, а вы уже со студентами дерётесь. Как же так вышло-то, позвольте поинтересоваться?

— Я отстаивал свою честь, ваше сиятельство, — ответил я со сдержанной вежливостью. — Господин Огинский вызвал меня на поединок, отказать я не мог. И кстати, прошу учесть, что поединок проходил за пределами учебного заведения.

— Так дуэли-то запрещены везде. А калечить студентов и вовсе непозволительно. Из-за вас господин Огинский теперь в больнице в тяжелейшем состоянии.

— Так его никто и не просил устраивать этот спектакль, — пожал я плечами.

— Боже мой… детский сад, — вздохнул Вяземский. — И что с вами теперь делать будем?

— Ваше сиятельство, мне и самому не доставляют удовольствие подобные мероприятия. Однако если вас вызывают на дуэль, у вас два выхода — драться или принять позор. Таковы неписаные правила и закон чести. Как я могу позволить кому-то оскорблять меня только на основании того, что я не ношу родовой герб? Огинский не первый раз задирает первокурсников и незнатных студентов. Теперь он получил по заслугам. Я готов понести наказание за то, что участвовал в драке, но позволить кому-то попирать свою честь и достоинство моего рода… нет, на это я не пойду.

На лице ректора мелькнула скупая улыбка, но спохватившись, он вернул свой прежний грозный вид:

— А словесами вы владеете не хуже, чем магией, господин Васильев. Но словеса не изменят случившегося. Если семья Огинского узнает о том, что произошло, боюсь, могут быть неприятности, причём, в первую очередь, у вас.

— Я осознавал риски, ваше сиятельство, но это мой выбор, и мне нести за него ответственность. Если у Огинских возникнут претензии, я готов удовлетворить их в той или иной форме.

— Нет-нет-нет, — замахал руками Вяземский. — Больше никаких драк, дуэлей и прочего.

— Но если…

— Это уже не ваша забота. Думаете, мне нужны эти конфликты с семьями студентов?

— Уверен, это не в интересах академии.

— Именно. Поэтому, господин Васильев, хвастаться вашей победой я бы настоятельно не советовал ни здесь, ни за пределами учреждения.

— Я буду держать язык за зубами. Но слухи расходятся быстро. К тому же сомневаюсь, что Евгений Огинский тоже промолчит.

— Сомневается он… Повторяю ещё раз, это не ваша забота. И довольно об этом. Лучше расскажите, как так получилось-то? Подрались с третьекурсником, на вас ни одной царапины, а он в больнице с ожогами лежит. Я когда услышал, так и не поверил вначале, думал, пошутить кто-то изволил. А оказалось, правда. И кстати, что с вашей печатью? Объясните, чёрт возьми, что происходит, или начну думать, что я уже ничего не понимаю в этой жизни, хоть и дал Господь шестой десяток разменять.

Всю наигранную строгость Вяземского как рукой сняло. Его глаза блестели от любопытства. Ректор забыл и про дуэль, и про Огинского. Моя сила — вот что по-настоящему интересовало главу академии. Он знал, что мало какой абитуриент способен победить в драке третьекурсника, он видел мою печать, которая с начала учёбы разрослась и начала обретать структуру. Последнее, по моим наблюдениям, даже у студентов четвёртого курса происходило нечасто.

— Прошу прощения, ваше сиятельство, — развёл я руками, — но объяснить, увы, не могу. Если даже вы не понимаете, почему так происходит, то что же может понимать обычный первокурсник? Я удивлён не меньше вашего.

— Ох, врёте, господин Васильев, — погрозил мне пальцем ректор.

— Чистая правда, ваше сиятельство. Я не знаю, откуда у меня такой талант.

— Ладно, пусть так, но я должен это видеть собственными глазами. Придётся вас ещё раз, хе… проэкзаменовать. А то, может, вам уже аттестат пора выписывать? А? Ладно-ладно, не бойтесь, выгонять вас не будем, — и тут ректор вернул свой прежний строгий вид, да и тот его стал серьёзнее. — Однако наказать и вас, и Огинского я просто обязан.