Хотя на «ферму» отбирали только здоровых и крепких молодых женщин, скудная пища и тяжелые условия жизни быстро превращали их в изможденных старух, сухую кожу, выпотрошенную и высушенную еще до того, как за дело примутся установки энергообмена.

Туся не просто отмечала профессиональным взглядом исхудавшие или наоборот болезненно отечные фигуры узниц, искривленные ревматизмом суставы, кровоточащие десна, запавшие глаза. Она чувствовала, как горят застарелые, нагноившиеся следы побоев, которые никто и не пытался заживить. Как изъязвленные от недоедания желудки скручивает узлом в безуспешных попытках переварить непригодное для употребления гнилье, как болят крошащиеся и гниющие от отсутствия кальция зубы, как ломит кости. Недополучая необходимые для роста вещества, младенцы в утробе высасывали все и отчаянно боролись за жизнь, не ведая, что с самого рождения обречены. Не просто так несчастные матери сходили от горя с ума или впадали в прострацию еще до того, как сами превращались в сырье для энергообмена.

А что если Саше и ребятам тоже не хватило сил? Когда Ленку освободили, она уже находилась в беспамятстве, и в сознание ее удалось привести далеко не сразу. А ведь Командор и барсы претерпели еще больше мук.

«Саша, родимый! Отзовись!»

Но перед глазами, словно в центрифуге, мелькали незнакомые лица, обрывки воспоминаний, картины оборванной, разрушенной жизни. Она видела голопузых ребятишек, гонявших взапуски у соломенных хижин, и заспанных подростков, выходящих из аккуратных домиков, чтобы сесть в школьный элекар. Крепких молодых мужчин, возвращающихся с работы, и пылких юношей, готовых подарить избраннице корону из еще неоткрытых миров.

И почти везде за порогом этого тихого счастья пряталась беда. Хижины горели, подожженные легионерами, которые, якобы, видели в деревне повстанцев. Аккуратные домики рушились от ударов плазменных установок, погребая под обломками детей. Мужчины падали, срезанные очередями, или сидели, связанные и побитые, на полу фургонов-душегубок «Легиона Санитарной защиты», не имея даже возможности не то, что защитить своих жен, но напоследок даже обнять.

Саша сейчас тоже сам нуждался в защите, а что до объятий, то перед тем, как обречь на донорство, Майло и Рик долго и с наслаждением ломали ему руки: каждый палец, каждую косточку. Наверняка, чтобы заклятый враг не сумел уже взять в руки ни скальпель, ни импульсник, и навсегда забыл о манипуляциях на атомарном уровне. Туся, кажется, до сих пор слышала хруст, за которым следовала новая вспышка отчаянной боли, переносившая Командора в заброшенный док под винты. Она бы стала для него руками и глазами, посохом и поводырем. Только бы отозвался, только бы услышал ее, только бы продолжал дышать.

«Рита, девочка моя! Где ты? Что ты здесь делаешь?»

Глаза залепляет мерзкая зеленая слизь, рот, стенки горла и трахея изодраны канюлей размером с трубопровод. Зачем пихать в бронхи такую фундаментальную штуковину, если воздух на фабрике все равно настолько обеднен кислородом, что, сколько ни надсаживай раздавленную грудь, все равно альвеолы только запорошит пыль и обожжет горячее ядовитое месиво, в котором сплошной аммиак и метан. Впрочем, что говорить о легких, когда несчастный протез, который и при благоприятных условиях нещадно сбоил, безнадежно поврежден осколками ребер.

Разорвать грудь и выбросить его напрочь, но изломанные в сотне мест руки оставлены лишь для того, чтобы вырабатывать для Корпорации энергию боли. Такая казнь в Средние века, кажется, называлась колесованием? Ребятам тоже напоследок досталось. Дину зачем-то перебили ноги, а у Пабло со спины содрали здоровенный кусок кожи. Поэтому приходиться до последнего терпеть боль, чтобы неосторожным движением не потревожить раны товарищей, притиснутых так близко, что слышишь, как бьются их сердца. Жаль сказать ничего нельзя. Разве только морзянку выбивать на искореженных ребрах. Только у смерти в ее безобразии нет никаких слов, а из жизни их уже вычеркнули. Сердце остановить по-прежнему не позволяют, но это уже не имеет значения. Конец в любом случает близок.

Странно, почему перед глазами вместо зеленого марева серые, унылые стены, загаженный примитивный нужник и женщины в арестантских робах со штрихкодом на бритых затылках. Десятки и сотни беременных женщин, жены и дочери доноров, узницы человеческой скотобойни.

Рита? Малышка? В этом проклятом Небом и людьми месте? Да нет. Такого просто не может быть. Это галлюцинации. Предсмертный бред истощенного сознания.

«Саша! Миленький! Пожалуйста откликнись! Это не бред, я действительно тут, рядом, только потерпи еще чуть-чуть, только не уходи».

«Рита! Мать твою! Что ты там делаешь?»

Степень возмущения Командора выразилась в наборе идиом, которые он не всегда адресовал и змееносцам.

«Как ты там оказалась? Неужели Феликс каким-то непостижимым образом добрался до Сербелианы?»

«Феликс тут ни при чем. Я потом все объясню. Держись, пожалуйста, сколько можешь, и передай ребятам, чтобы не сдавались. Я вытащу вас, чего бы это ни стоило! Клод уже где-то рядом, Вернер завтра приземлится. Помощь близко. Мы не оставим вас…»

— Эй, Семьсот восемьдесят шестая! Откликнись! Почему ты не отвечаешь? Что с тобой?

На Тусю испуганно смотрела одна из женщин, убиравшихся вместе с ней в нужнике. Та самая новенькая под номером семьсот девяносто два, которая спрашивала про тряпку.

Хорошо, что она, а не одна из надсмотрщиц.

— Я просто задумалась, — виновато проговорила Туся, в ужасе пытаясь вспомнить, а не произнесла ли она последние слова вслух.

— Здесь думать не положено, — горько усмехнулась одна из старожилок, порядковый номер которой заканчивался на сто пятьдесят четыре. — А память и просто лучше бы и вовсе отшибло. Хотя все равно все вспоминают. Даже те, кому особо не о чем жалеть. Меня, к примеру, выдали замуж за пропоицу, просто для того, чтобы лишний рот не кормить. А как подумаю, что и мужа, и свекровь со свекром, и маленького братика отправили вырабатывать энергию для упырей и эта же участь ждет еще не рожденного сына, хочется взять скорчер и стрелять, пока заряда хватит.

— А ты их видела? — осторожно спросила Туся. — Ну, мужа со свекром, я имею в виду здесь.

— Да как их увидишь? — Сто пятьдесят четвертая развела руками. — Разве в такой давке, которая царит в установках, кого-то разыщешь? Да оно и к лучшему, что я их не видела. Я достаточно насмотрелась на других. Я лучше до самых родов этот нужник стану чистить, чем еще раз пойду на фабрику убирать.

— А по мне во сто крат хуже помогать в родилке или к энергообмену доноров готовить, — подала голос еще одна тень под номером четыреста тридцать три, беременная двойней и уже почти лишившаяся зубов. — Но туда только самых понятливых берут, которые не путаются, в какие отверстия суют какие трубки. Здесь тоже не мед, но хотя бы не видишь, что тебя после родов ожидает.

Туся вспомнила канюлю размером с трубопровод, через которую к барсам и другим донорам поступал воздух, и такие же кондовые катетеры. А если учесть, что доноров, привитых вакциной смерти, фактически заражали синдромом Усольцева, ибо антигены асуров не только не помогали бороться с заболеванием, но и убивали естественный иммунитет, то получалось, что «понятливые» помощницы фактически выполняли работу палачей.

Работа в родильном отделении, из которого тоже существовал проход на фабрику, сама по себе убийством не являлась. Не случайно расчетливый до мелочности Феликс в служебной инструкции прописал, чтобы Галку, «эту глупую сердобольную курицу», как он сам ее называл, определили именно туда. Однако при воспоминании о сестре у Туси перед глазами в который раз возникала сцена у детских кювез и шприцы, полные смертельным токсином.

Если ее тоже поставят перед выбором, сумеет ли она принести в жертву и без того обреченное дитя и такой ценой купить жизнь Командора и барсов. И сможет ли потом смотреть в глаза Арсеньеву, барсам и Олежке, если ему еще доведется благополучно появиться на свет. Но чтобы выбирать, следовало как-то доказать надзирательницам свою «понятливость». Время жизни Командора и ребят убегало стремительно, и счет шел не на дни, а на часы.