Глянув на обоих молодых воинов, выступавших справа и слева от отшельника с непринужденной, пружинящей грацией его давешнего спутника Роу-Су, Камень про себя подивился, как же они схожи между собой. Высокий рост, завидная стать, развевающиеся по ветру длинные, густые волосы, у княжича отливавшие слегка в серебро, у Ветерка золотистые, благородная правильность черт.

И только вблизи, особенно заглянув в глаза, становилось ясно, как мало между ними общего. И дело было даже не в том, что Синеглаз вышагивал победителем, обмениваясь многозначительными взглядами со снискавшими его расположение вельможами и заигрывая с женщинами, в то время, как Ветерок, рубаха которого успела промокнуть от крови, прилагал немалые усилия, чтобы держаться прямо, не шатаясь от слабости. Один отстаивал правду, другой исповедовал ложь, один стремился к свету, другой являлся порождением тьмы, один защищал и созидал, другой нес разрушение. И если Великий Се и духи Земли этого не увидят, стало быть, в самом деле они оставили своей защитой Сольсуран.

Но вот послышались отпугивающие костлявую нечисть звуки зенебочьих рогов, травяных флейт и бронзовых гонгов, запели оба сигнальных колокола, разнося свой звон далеко за пределы Земляного Града — это Ветерок и Синеглаз обращались к справедливому суду Великого Се.

Уже собираясь занять свое место, Ветерок обернулся, чтобы бросить единственный взгляд на свою царевну. Камень не считал это хорошей приметой, но молодого воина понимал.

Девушка побледнела еще больше, хотя, казалось, совсем чуть-чуть, и она просто растворится в предутреннем тумане, и точно незрячая двинулась к краю разверстой ямы. Исполненная тревоги о том, что путь ее жениха может закончиться уже за пределами Океана Времени, она, как и сотни сольсуранских женщин, намеревалась последовать за ним. Словорек ее остановил.

Он глянул на нее, и всем, кто стоял рядом, стало ясно, что отшельник сейчас изречет одно из своих знаменитых пророчеств. Глаза его закатились, иссохшее тело завибрировало, точно травяная флейта в руках высших сил, и из вещих уст полились слова, которые все, кто собрался у храма, вобрали в себя с такой же жадностью, с какой, готовая к севу земля впитывает благодатный весенний дождь:

Отшельник замолчал, а пророчество, облетев площадь и сделавшись достоянием каждого, обрело вдруг плоть и упало к ногам царевны россыпью самородной бирюзы.

Взгляд Словорека вновь сделался беспристрастно-строгим, он кивнул служителям храма, и те, плотно затворив обе крышки, опустили саркофаги на канатах вниз и быстро забросали землей. Словорек перевернул песочные часы. Время пошло.

Он все-таки не выполнил данного себе зарока, не удержался, взглянул на нее. Кое-кто мог сказать, что это сентиментально и глупо. Прощаясь, возможно, навсегда с белым светом, стоило попытаться запечатлеть в памяти небо или землю. Но рыжий глинистый отвал и так оказался тем последним, что успел зафиксировать взгляд до того, как закрыли крышку. А что же касалось неба, то глаза Птицы вмещали в себя небосклон всех миров, в которых ему когда-либо довелось побывать.

Пророчество Словорека внесло в его и без того уставшую от всех невзгод, на липке держащуюся в изломанном теле душу еще большее смятение. Лежа в темноте, он видел перед собой то милое, смущенное лицо Птицы, вмиг ставшее пунцовым от новости, которая, похоже, и для нее самой до этого являлась тайной, то вспыхнувшие, точно две синих молнии, гневные глаза Синеглаза. «Плод, который носишь под сердцем». Сомнений быть не могло. В традиционной поэзии любого народа, впрочем, как и у авторов письменной традиции, эта формула имела один-единственный и совершенно конкретный смысл.

И этот смысл, вернее та, пока даже невидимая глазу, но, несомненно, живая малость, которой предстояло вырасти и оформиться в человека, его продолженье, его кровь, требовала от него ради защиты Правды на время возвращенного в лоно земли, во что бы то ни стало бороться и жить. Жить столько, сколько ему отпущено, даже если отпущено, а он это почти знал, до обидного немного. Но только не в этот раз! Пускай хитрый Дол и коварный Синеглаз измышляют все новые ловушки. Условленное время — это совсем не срок, при глубоководных погружениях случалось задерживать дыхание и подольше, да и тогда на Ванкувере их с Синдбадом так накрыло во время обстрела, что отважный геофизик еще долго потом просыпался во сне, если ветер приносил с полей запах свежевспаханной земли. Он, кажется, и сейчас временами в шахту спускаться боится. Все-таки хорошо, что он оказался здесь. Он да Камень сумеют защитить сольсуранскую царевну, если что-то пойдет не так.

Однако тесновата коморка. Не повернуться, не развернуться, ног не вытянуть. Каменотесы Земляного Града ваяли явно под себя. Ну, ничего. Синеглазу по этой части не легче. Хватило бы воздуха, а все остальное пустяки.

Что-то узкое и продолговатое скользнуло вдоль правого бока. Веревка? Да нет. Конец надежно закреплен на запястье. На сухой корень непохоже. Слишком гладкое. На ощупь чувствовалось что-то вроде чешуи.

В этих краях водится одна неприятная тварь. Местные ее называют дхаливи. Длиной не больше тридцати сантиметров, толщиной в палец, но яд смертелен. Примерно через десять минут наступает полный паралич дыхательных мышц. Кто-нибудь из жрецов или скорее храмовой прислуги, запуганный хозяином земляного Града, или подкупленный его оскорбленной дочерью вполне могли ее незаметно подпустить.

Спокойно. Если лежать неподвижно, она не тронет. К тому же, в Гнезде Ветров есть сыворотка, подарок Лики. Все-таки стоило выработать невосприимчивость к ядам. И в бою безопаснее. Сольсуранские воины этим не грешат, но вот варрары или наемники так и норовят намазать клинок какой-нибудь дрянью. Самих же потом приходится спасать.

Дышать становится все труднее, на лбу выступает липкая испарина. Не рановато ли? И рука совсем разболелась. Опасная, что ни говори, вещь, самовнушение! Так и помереть раньше времени недолго. Совсем как тезка князь, герой Пушкина и Повести временных лет. Но что если дхаливи уже выпустила яд? Правая рука — сплошная болячка, укуса можно было и не почувствовать. Так и есть. На правом плече, чуть ниже изображения духа Ветра вздулся бугорок с двумя характерными отверстиями — новый островок дергающей разрывающей боли.

Лежать неподвижно нет больше смысла, дхаливи, куда бы она не спряталась, теперь неопасна, пока она накопит яд для нового укуса, пройдет не меньше полусуток. Только у него этого срока нет. Отрава остановит сердце раньше, чем в часах иссякнет песок. Предусмотрительный убийца успел еще и незаметно перерезать сигнальную веревку, чтобы уж наверняка. Но это как раз кстати. Оборванный конец сойдет вместо жгута. Эх, был бы здесь нож, или просто какой-нибудь острый предмет. Но поскольку его нет, приходится действовать зубами: вскрыть, как учили, рану и выдавить яд.

Боль вышибает мозги, дыхательные мышцы судорожно сокращаются в поисках воздуха, которого нет, сознание меркнет и последнее, что оно запечатлевает — это медленно, но неотвратимо нарастающий гул, ощущаемую всем телом вибрацию, исходящую из самых недр земли…

Уже пустота заполнила верхнюю колбу более, чем на три четверти, уже горели и слезились, словно засыпанные песком, немигающие глаза, а ни один из колоколов так и не звонил. Веревки висели неподвижно, точно покрытые толстым слоем льда, а площадь стыла в ожидании, поглотившем все остальные звуки. Только на карнизе храма возились летающие ящеры, и тихо шелестел песок в часах. Вятшие мужи встревожено переглядывались, а женщины, понуро лаская притихших детей, украдкой смахивали слезы. Последняя песчинка древних часов упадет вниз разящим молотом, разбивающим последнюю надежду, что кто-то там внизу остался жив, а ведь и княжич, и Ветерок были так молоды, и так хороши собой.