В схватке быстро стало жарко. Мусульмане видели перед собой добычу — шатры обоих королей, палатки графов и герцогов, полные — как они справедливо считали — добра, а франки были раздражены, как осы, тем, что какие-то черномазые язычники посмели шарить в их палатках и покушаться на их честно награбленные ценности.

Словом, несмотря на то, что солдаты говорили на разных языках и верили в разных богов, меж ними наблюдалось несомненное единство устремлений, желаний и чувств.

Солнце жарило с такой силой, что некоторые сражающиеся падали на землю не оттого, что были убиты или ранены, а из-за самого банального солнечного или теплового удара. По ним топтались те, кто еще способен был терпеть ужасающую жару. Доспехи накалялись так, что к ним боязно было прикоснуться, и кто-то в разгар схватки вопил, видимо, совсем обезумев от жары: «Brыle! Brыle! Je brыle!»[443], что даже не вызывало снисходительной улыбки — лишь сочувствие. Мусульманам было немного легче, но и они, без сомнения, страдали от палящих лучей полуденного солнца, поскольку бой затянулся. Слабели руки, дрожали усталые колени, и, размахивая оружием, солдат уже не думал, как бы попасть в сочленение доспеха или красиво отрубить голову. Он даже не думал, как бы уцелеть. Он хотел только одного — напиться воды и рухнуть на землю. Пусть даже замертво.

На исходные позиции две армии отступили тогда, когда стало понятно — это уже не бой. Обессиленные воины стояли друг против друга, смотрели с вялым равнодушием, иногда замахивались, но почти никогда не попадали и ждали лишь приказа командиров вернуться в лагерь, вожделенный лагерь, где есть немного тени, где ждут бочонки с водой и лекари. Где, в конце концов, можно просто полежать и поругать эту чертову Сирию, этих чертовых сарацин, это чертово солнце и эту чертову жизнь, будь она неладна.

— Если так пойдет дальше, мы еще долго будем толкаться с Саладином локтями, — сказал Дику оказавшийся рядом солдат — бледный до зелени, осунувшийся от усталости, с пятном ожога на правой щеке.

— Или один, или другой рано или поздно дожмет противника, — равнодушно ответил граф Герефорд и кивнул на обожженную щеку. — Отчего пузырь-то?

— На щеке? — Солдат поморщился, тронув ожог. — Да... Сарацина застукал, когда он в моей сумке шарил. Кубок серебряный вытащил, руки загребущие. Я стал отнимать — ну свое же, жалко, — а он возьми да в костер кинь! Ни себе, ни людям. Пришлось лезть.

— А если б обгорел?

— А как моя семья будет жить, если я из похода денег не привезу? Из каких карманов буду брать золото, чтоб заплатить долг? У меня долг ого-го! Сам понимаешь. Иначе у меня надел отнимут.

— Понимаю. — Дик кивнул головой, подумав, что этот парень не промах — и с войны вернется, и золото привезет.

Закончившийся ничем бой можно было считать напрасной тратой времени. Это больше всего злило Ричарда. Он рвался повторить атаку, но, поразмыслив, согласился с Филиппом Августом, жаждущим как можно скорей от военных действий перейти к переговорам. Он, несмотря на то, что по праву считался прекрасным политиком, не отдавал себе отчет, что не только он считает эти земли исконно франкскими, но и султан с той же долей уверенности считает их своими. И, пожалуй, даже с большим правом, а потому готов защищать свое до конца.

Посла французского короля Саладин не принял — он отдыхал, послу пришлось изложить свое дело сыну султана. Малек Адель, повертев в руках письмо короля, красиво написанное на пергаменте по-французски, то есть на языке, которого здесь никто не понимал, отправился беспокоить правителя по такому важному государственному делу.

В общем, письмо не имело никакого значения. При наличии живого и вполне разговорчивого посланца, доставившего документ, его никто и никогда не читал. Это было не принято. Письмо обычно играло роль своеобразной верительной грамоты, а печать, подвешенная на шнурке, удостоверяла, что этого чужеземца действительно отправил на переговоры тот или иной государь.

Саладин все равно не вышел из шатра — его разморило. Слуги подали ему сберегаемое в специальных сундуках прохладное питье, в жару это как раз то, что нужно, и сыну султана пришлось самому передавать послу слова отца. Он сказал — через переводчика, разумеется, — что его благородный отец считает, что государям не подобает так просто вступать в переговоры. Что необходимо предварительно условиться, обменяться слугами и подготовить подходящее место. Что неблаговидно сперва посидеть, побеседовать, поесть из одного блюда, а потом разойтись и немедленно продолжить войну, как ни в чем не бывало. Что необходимо заключить мир хотя бы ненадолго, а до того времени никто не мешает отправлять друг другу послов с любыми посланиями, в любых количествах, в любое время дня и ночи.

Король Ричард был до глубины души изумлен таким ответом и немедленно приказал гонцу зазубрить следующее послание. Тихонько ругаясь себе под нос, несчастный посол по жаре поплелся обратно в лагерь сарацин.

Там его уже встретили как старого знакомца.

Отбарабанив слова ответа, гонец покосился на кувшин с прохладительным питьем, стоящий перед сыном султана, и тяжело вздохнул.

Истинным содержанием устного послания короля Английского было недоумение. Разве благородный султан не знает, что война — это самое достойное занятие для мужчины? Он, англичанин, это прекрасно осознает. Он горд, что встретился на поле боя с таким достойным противником (в кои-то веки можно получить подлинное удовольствие, сражаясь против настоящего военачальника, достойного воина и замечательного государя). И разве мир или там война могут как-то повлиять на отношения настоящих мужчин? Так что он не видит ничего неблаговидного в том, чтобы сперва встретиться за пиршественным столом, а потом сразиться: и то и другое — истинно мужские развлечения.

Малек Адель, как истинный мусульманин, был невозмутим и выслушал эту тираду с каменным лицом. Пообещал, что непременно передаст слова благородного франка своему отцу.

Но переговоры все откладывались. Франки и сарацины чуть ли не каждый день встречались в бою, но теперь куда старательней выбирали время — либо ранним утром, либо поздним вечером. Как только солнце поднималось слишком высоко и начинало жарить, звучал сигнал отступления и две армии расходились до следующего дня. А жители Акры за высокими городскими стенами доедали последние припасы и с бессильной яростью ждали, когда же это все закончится.

В один из таких утренних рейдов король Англии был ранен. Дика не было рядом, он на другом фланге командовал двумя сотнями, в которые постепенно превратилась его былая полусотня. Небольшой отряд разбух, и государь, видя, что граф Герефорд — прекрасный командир, разрешил ему сформировать две сотни, поделившись своими солдатами

А откуда еще было юному рыцарю взять воинов? Всех солдат — если, конечно, не считать наемников — приводили на войну сеньоры. Именно они собирали по деревням молодых парней, именно они вооружали их и кормили. Чем больше солдат, тем больше уважения вызывает сеньор, тем более он могуществен и — тем большее жалованье получает от короля. Но у его величества остаются лишь те воины, которых он собрал с собственных ленных владений, не более того.

Ричард I Плантагенет никогда не испытывал недостатка в ленных владениях — Нормандия, Анжу, Аквитания, Пуатье... Словом, земель у него было достаточно. Солдат, конечно, тоже.

Дик узнал о ранении короля лишь после схватки. Отведя своих людей к лагерю и позаботившись о том, чтоб их накормили, он добрался до своего шатра. У входа, присев на бревне, его ждал Монтгомери.

— Где ты шляешься? — недовольно спросил он вместо приветствия.

Дик небрежно поклонился, пристроил на бревне шлем и стал стаскивать кольчугу.

— Что-то случилось?

— Естественно. — Эдмер покосился на шлем, забрызганный кровью. — Сколько сарацин сегодня на твоем счету?

— Нисколько. Этого убили мои солдаты. Так в чем дело?