Трагерн и Серпиана присели рядом.

— Зря ты это сделал, — подумав, сказала девушка.

— Ты о чем?

— О том, как ты создал свой артефакт.

— Я вложил в него те заклинания, которые счел нужным. Мне же с ним работать, верно?

— Я не о заклинаниях. А о пульсе. Ты же дал ему свой пульс, верно?

— Да. Как же иначе вдохнуть в камень хоть какое-то подобие жизни?

— Если разные способы, и из имеющихся этот — самый опасный. Теперь, если кто-нибудь уничтожит этот артефакт, тебе придется нелегко. Ты даже можешь умереть.

Дик, несмотря на всю усталость, приподнялся на локте и пристально посмотрел ей в глаза. Девушка была печальна и сосредоточена и совсем не шутила. Молодой рыцарь откинулся обратно на мох.

— Надо было раньше сказать. Теперь уже ничего переделаешь.

— Наверняка. Уж собственноручно-то разрушить его ты не согласишься, конечно.

Камень на груди Дика нервно вздрогнул.

— Конечно.

— Тогда тебе надо следить, чтоб он не попал в чьи-либо руки. Искусный маг может много всякого сделать с тобой, используя этот камень.

Молодой рыцарь покосился на Трагерна — тот, необычно молчаливый и задумчивый, сразу отвернулся. Граф, еще не привыкший к своему титулу, дотянулся до мягких волос своей спутницы. Погладил. Притянул к себе и поцеловал.

— Хочешь, я тебе отдам эту вещицу? — спросил он тихо.

— Не надо, зачем?!

— Потому что я и так отдал тебе свое сердце. Ты и так можешь сделать со мной много всякого. Например, нарожать от меня десяток удавчиков. Не хочешь?.. Я вообще-то пытаюсь таким образом еще разок сделать предложение.

Она улыбнулась, обняла его и шепнула на ухо:

— Не здесь.

В Лимассол они вернулись поздним вечером, и Дика в его комнатушке встретил гонец, приятно проводивший время, болтая с кузнецовой дочерью, который передал графу Герефорду неудовольствие короля: почему это, мол, его нет на пиру в честь завершения войны на Кипре и отплытия в Сирию? Молодой рыцарь хлопнул себя по лбу и погнал Серпиану переодеваться в платье. Вот уж в самом деле забыл...

В пиршественную залу Дик вошел последним, но местечко у самого края почетного стола для него и его спутницы было оставлено, и на блюдах еще лежали куски мяса и пироги с рыбой. Король Английский заметил его, коротко и довольно хмуро кивнул, но кувшин хорошего черного маврона, а потом и белого ксинистери, ароматного, терпко пахнущего лозой, все-таки отправил. Молодой граф уверенно разлил вино по бокалам, подвинул один Серпиане и огляделся.

По обе стороны от Ричарда и его супруги сидели новые шерифы острова — Стефан Турнхам и Ричард де Камвиль. Они то косились друг на друга с угрозой, то старались не замечать. Легко догадаться, что управление островом вскоре выльется в свирепое соперничество двух шерифов за высшее влияние. Можно ли ожидать в этом случае хороших результатов? Дик опустил голову и фыркнул. Само собой, государь Английский не отдал Турнхаму всю власть на Кипре, опасаясь, что ему, как и Исааку Комнину в свое время, она ударит в голову и придется биться еще и с ним. Но теперь Стефан, воевавший на острове, бывший на нем с самого начала, не желал понимать, почему половину привилегий король отдал какому-то де Камвилю, который и мечом-то не махал.

Это была не совсем правда, все-таки граф де Камвиль тоже сражался на Кипре, пусть и недолго. Но что самое главное — он был куда знатней Турнхама, возглавлял посольство в Наварру и привез оттуда Беренгеру и все ее приданое. И теперь, косясь на Турнхама, отказывался понимать, с какой стати должен делить власть на этом богатом острове с каким-то там командором рыцарей, который не способен насчитать десяток благородных предков и чьи владения по сравнению с Камвилем довольно скромны. Это тоже было неправдой, но кого в сложившейся ситуации интересовала истина? Оба дворянина верили в то, во что хотели верить.

А чуть дальше, перед нетронутым блюдом свиных ребрышек сидел сам Комнин. Когда он позволял себе пошевелиться, все желающие могли разглядеть на его руках серебряные цепи такой длины, чтоб не слишком сковывать движения. Дик догадался, что королю Ричарду просто захотелось немного поиздеваться. По той же причине на пиру присутствовала единственная дочь Комнина, перепуганная шестнадцатилетняя девушка, но не в качестве гостьи, а в качестве служанки — она стояла за плечом королевы Английской и подливала ей вина. Руки ее тряслись, время от времени ярко-алые брызги пятнали подол ее простенького белого платья или холщовую скатерть, но на это никто не обращал внимания. Обычную служанку, может, и наказали бы, но она-то не была обычной.

Слуги на специальных деревянных носилках втащили в залу нескольких телят, запеченных целиком, и стали разделывать туши. Вино лилось рекой. Поблизости от почетного стола негромко бренчал на лютне и пел менестрель, но его никто не слушал и, похоже, посылали ему мясо и вино лишь с тем, чтоб он замолчал и занялся едой. Потом появились жонглеры и акробаты, под оглушительные звуки бубнов и барабанов крутившие колесо или жонглировавшие сразу тремя кинжалами. Их было сложно не заметить или не услышать, потому пирующие ненадолго повернули уже изрядно хмельные головы на звук и стали смотреть представление. Дик наклонился к Серпиане:

— Ты не устала?

— Немного, — призналась она.

— Сейчас все перепьются, и мы потихоньку исчезнем. — Он заметил, что девушка то и дело косится на дочь бывшего императора, прижимающую к груди кувшин, и тихо добавил: — Я знаю, о чем ты думаешь: «Ох уж эти варвары!» Я прав?

— Почему варвары? — Она проследила за его взглядом. — А... Нет, я думала не об этом. Я вспомнила своего дядю. Ныне покойного.

— Что случилось с твоим дядей?

Серпиана с участием взглянула на бывшую наследницу кипрского трона.

— Мой дядя три года просидел на цепи у трона лорда Кайнеха, Владыки Пламени. Три года. В своем змеином облике. — Она вздохнула. — Так что, думаю, все мы очень похожи. Все мы в той или иной степени братья.

— Да, только жаль, что наследуем худшие черты, а не лучшие.

— Не всегда.

Они еще немного посидели, а потом, тихо встав из-за стола, покинули пиршественную залу, и их исчезновения никто не заметил. По пути к дому кузнеца Дик остановился у замка — полюбоваться на освещенную тысячами огней Лимассольскую гавань. Там и ночью, даже в темноте шла работа, ведь завтра корабли отправлялись в путь, надо было все подготовить, все предусмотреть. Молодой рыцарь мягко положил спутнице руку на плечо, почувствовав, как она дрожит, прижал ее к себе, и они еще долго стояли, обнявшись, на мощенной булыжником, почти безлюдной дороге, любуясь россыпью живых и неподвижных огней далеко внизу.

С вершины скального, бесплодного, лишь присыпанного сухой пылью холма открывался прекрасный вид как на Акру, так и на море, кажущееся таким безупречно-синим, что ни одному чистейшему сапфиру не сравниться с ним. Всякий раз дивишься: зачерпнув обеими ладонями из моря, обнаруживаешь в своих руках самую обычную воду, чуть желтоватую, не слишком чистую — близость города давала о себе знать — и горьковато-соленую, настолько, что ее противно даже взять в рот. Она так прекрасна издалека — и так неприглядна вблизи.

Правда, купаться в море было приятно. Это освежало, и томительная жажда, постоянно мучившая непривычных к такому зною франков, ненадолго отступала. Но после купания вдвойне тягостно было натягивать на себя мокрую от пота рубашку, замшевый подкольчужник, кольчугу и шлем на толстый стеганый подшлемник. И хорошо, если была кольчуга. Кожаный доспех не так надежен, но в нем еще более жарко и тяжело.

Уже больше месяца солдаты короля Французского Филиппа Августа и графа Фландрского Филиппа осаждали Акру — а все без толку. Город защищали высокие крепкие стены и глубокие рвы, которые атакующие войска пытались засыпать, но это было не так просто. И что самое главное, осаждающих донимали войска султана, широким кольцом охватившие чужаков, словно закрывая им путь в глубь страны — на всякий случай. На деле легкая сарацинская конница постоянно тревожила отряды франков, налетала и вновь откатывалась. Прогнать чужаков из-под Акры люди Саладина не могли, но потрепать им нервы и вынудить, может быть, бросить дело на полдороге пытались.