— Тень решила, что тебе не помешает поддержка, — произнес он, но даже не оглянулся. — Цесса…

Его голос надломился, а голова поникла.

— Я думал, что тебя потерял.

Сердце екнуло от горечи и страха, которыми были пропитаны его последние слова. Я осторожно поднялась с постели и наступила босыми ногами на холодный пол, желая подойти к мужу. Успокоить. Как заметила, что на тумбочке стоит красный флакон Арона, чья пробка по-прежнему была запаяна воском. Ее даже никто не пробовал открыть.

— Ты знал? — произнесла я осипшим голосом. — Про лекарство?

— Что это вода?

Рензел усмехнулся.

— Да.

— И давно?

— Как только матери стало лучше.

— Почему не признался?

Он пожал плечами:

— Надеялся, ты расскажешь, — его плечи напряглись. — Цесса, я пытался… — сбивчиво заговорил он. — Пытался сделать хоть что-нибудь, но ты отталкивала мою магию. Я был никчемен и отчаялся. Но ты вдруг задышала сама… И это… Боги… Это чудо.

Он осекся, прекратив изливать все то, что накопилось в нем за ночь, пока я была без сознания, а мое сердце царапнуло болью.

— Рен, — выдавила я, чувствуя, как в груди и уголках глаз становится горячо. — Прости.

Поднялась с постели и подошла к люльке. Чувство вины, мигом стерли тепло и безграничная любовь.

— Наш сын, — коснулась пальцем розовой щеки черноволосого младенца и заметила: — Прекрасен и так похож на тебя.

Малыш забавно поморщился, но не проснулся. А я перевела взор на сверток в руках Рензела, который тот бережно прижимал к груди, и удивленно застыла:

— Рыжий?

Уголок губ Рензела дернулся:

— Рыжая, — поправил он и поднял на меня полный любви и света взгляд.

Дыхание перехватило, и я рухнула перед ними на колени. Дрожащей рукой отогнула край белой пеленки и прошептала:

— Богиня… Девочка? — коснулась ее мягких огненных волос. А она дернула во сне кулачком, от которого разлетелись золотые искры. — Н-но что это значит, Рен?

— Это значит… — хрипло произнес он, и его льдисто-голубые глаза заблестели в свете восходящего солнца. — Нас простили. Цесса, — он зарылся лицом в складки белого свертка и повторил: — Нас простили, и она… Она все вернет…

Его голос надломился, а я не удержалась и, заключив его в объятия, запустила пальцы в шелковые волосы Рензела, а сама запрокинула голову, чувствуя, как щекам потекли горячие слезы.

— Ш-ш-ш, — тихо произнесла, покачиваясь вместе с Рензелом. — Все хорошо.

Сердце освободили колючие стальные обручи. Наконец-то я смогла глубоко вдохнуть, впуская в свою грудь свободу, и вдруг вспомнила сон, после чего с улыбкой прошептала:

— Все хорошо. Теперь все будет хорошо. Я снова рядом.

Прижалась щекой к мужу, вдохнула аромат его волос и позвала его по Имени, а он его Услышал, коснулся моей руки и крепко ее сжал.

В тот же миг где-то в самом сердце Пустынных земель когда-то безумная дева произнесла имя возлюбленного и улыбнулась. А в замке короля Лунцелоса — в его северной части, в закрытой комнате, которая все еще хранила аромат девы с чистым разумом, между вазой и черным браслетом распахнулась книга в неряшливом кожаном переплете, сделанном сапожником. Ветер пролистал исписанные историями страницы, добрался до пустых листов, и остановился в самом конце, где синими чернилами побежали последние строки давно забытой легенды:

«…И если с неба упала звезда — это Богиня услышала молитвы и благословила на долгожданное дитя.

Или.

Прекрасная дева сорвалась и устремилась в объятия любимого».

Туман заволакивал лес — зябкий утренний туман, который с наступлением рассвета оседает росой на траве и листьях, а весной или осенью зачастую еще и схватывается изморозью. Уже развиднелось настолько, чтобы найти путь в лесу, но, помимо тех, кому не дают покоя срочные дела, все еще почивали в объятиях сна. Сон особенно сладок, ибо лишь он хоть иногда, хоть на короткое время позволяет забыть, что человеку, чтобы выжить, необходимо совершать уйму обременительнейших действий, — как же его не ценить? В несусветную рань поднимаются лишь купцы, дорожащие каждой минутой бодрствования, разбойники, гоняющиеся за купцами, да еще, пожалуй, гонимые.

Молодой человек, ехавший сквозь затянутый паутиной тумана лес, не походил на купца. Не был он и разбойником, с первого взгляда ясно — одинок, слишком аккуратно и неплохо одет. Вооружение у него имелось, но оно напоминало скорее то, которым пользуются рыцари и знатные дворяне, — меч, длинный кинжал, ни лука, ни тем более арбалета. Под расстегнутой курткой, накинутой лишь для вида, а не для тепла, блекло, наподобие рыбьей чешуи, переливалась кольчуга довольно мелкого, ровного плетения, а разбойники нечасто носят кольчуги — слишком это дорогое удовольствие. Молодой мужчина изредка понукал лошадь идти быстрее, но спешил, похоже, не по необходимости, а больше по привычке, кроме того, его еще не отпустила цепкая хватка утреннего полусна.

С узкой тропки конь выбрался на утоптанную дорогу, прорезающую лес с юга на север, и повернул налево. Здесь всадник погнал его уже настойчивей — земля под ногами была ровней, редко где — выступающие корни, о которые можно запнуться. На понукания конь не отреагировал и только после шлепка по крупу прибавил шаг.

Всадник держался в седле так уверенно, что, наверное, мог бы даже вздремнуть на ходу, но почему-то бодрствовал. Кольчуги, которая, должно быть, весила все тридцать фунтов, — если и меньше, то ненамного, — он словно бы не замечал. Здесь сказывалась привычка. Русые волосы его выбивались из-под круглой шапочки, больше напоминающей подшлемник, а к седлу прикреплена была кожаная сума, оттопыривающаяся так, как если бы в ней лежал именно шлем. Лицо у наездника было еще молодое, гладкое, с коротенькой бородкой и усами, но две складки возле губ уже имелись — те, что говорят о твердости и упрямстве. Ясные серые глаза смотрели на мир со спокойной уверенностью, и во взгляде, как и в посадке головы, была величественность, которую воспитать нельзя, а можно только получить с наследство от родителей. Он поглядывал не только вперед, но и вправо-влево, хотя, кажется, что можно с пристальным вниманием высматривать в совершенно безлюдном лесу… Безлюдном? В паре десятков шагов впереди затрещали ветки, и с дерева рухнуло какое-то грузное тело, судя по заглушенным звукам разнообразных, не очень понятных выражений, — человеческое.

В первый же момент всадник выхватил меч, огляделся, помедлил и направил коня к человеку, натужно охающему на груде палой листвы, держась за бока. Упавший, конечно, заметил приближение конного, но, казалось, не желал никак реагировать на очевидное, только поглядывал из-под полуприкрытых век и постанывал сквозь зубы.

— Что, птичка, ветка попалась тонковата? — спросил молодой человек, не убирая, впрочем, меча, и не изъявляя желания спешиться.

— Да вот, ненадежная оказалась, — не без юмора ответил ушибленный.

Он выглядел не то чтобы ободранным, но каким-то неухоженным. Одежда его видала виды и носила несомненные следы ночевок то слишком близко от костра, то слишком далеко — на лапнике и шишках, была порвана о ветки и сучки и потом заштопана явно не женской рукой. Кроме того, вооружен неудачливый "обитатель дерева" был только большим ножом, а это настораживало. Путешественник и насторожился.

— А что ты там забыл? — Он показал на дерево. Упавший молча улыбался, потирая оцарапанный о ветку локоть, вылезающий из большой прорехи на рубашке — видимо, о тот же сучок и порванной. — Где лук оставил?

— А там. На дереве.

— Тогда ясно, что ты там делал, — помедлив, довольно равнодушно заметил конный.

— А ты как думал, Дик? — ушибленный развеселился. — Как чужих жен охобачивать, так это ты пожалуйста, а как отвечать, так не хочу?