Наутро у его величества зверски болела голова, и от него прятались все его свитские. Исключение, пожалуй, составлял только Дик — с любезным выражением, будто прилипшим к лицу, он обслуживал короля и сносил его упреки, которые государь даже ленился ясно выражать в словах. Корнуоллец будто не слышал, при взрывах августейшего гнева не напрягался испуганно, поскольку в глубине души попросту не верил, что ему может что-то грозить. В сердце молодого рыцаря полных двадцати лет (недалеки были его двадцать первые именины), еще легкомысленного и в меру романтичного, дремала уверенность, что, стоит ему сказать королю, кем на самом деле он является, помилование обеспечено.

А Ричарду в моменты раздражения не было нужно ничего, кроме такого отношения. Он бросал упрек и тут же забывал о нем, потому что злился в действительности вовсе не на оруженосца, слугу, кравчего или рыцаря, а на Филиппа-Августа, Танкреда, императора и прочих власть имущих, которым нельзя попросту дать пощечину или тычок в зубы. Английский государь косился на Дика злобно, но к вечеру совершенно оттаял, подарил ему свой кубок и отправил отдыхать. Невозмутимое лицо этого молодого рыцаря его успокаивало, приводило в приятное и не слишком привычное состояние внутреннего равновесия.

Ричарду надоела Сицилия, но он понимал: чтобы набрать такую большую сумму выкупа, Танкреду требовалось время. Что ж, даже если бы он привез золото на следующий день, английские корабли принуждены будут ждать весны, хотя бы апреля, чтоб выступить, никто не пускается в поход в феврале, зимой, как известно, не воюют — не принято. Король старался набраться терпения и, хоть руки так и чесались взяться за меч, пообещал себе не поднимать войска до самого выступления.

В феврале, в день Сретенья Господня, и, кроме того, в субботу мессинцы пообещали устроить английскому королю настоящий праздник и действительно не поскупились. Городских сановников, говоря откровенно, очень порадовало, что его величество высказал желание пировать в Матегриффоне, — мало ли что бывает по пьяному делу, так пусть это "что-нибудь" случится не в городе. На помощь двум поварам, которые трудились в замке, прислали еще трех и несколько десятков поварят, способных замешивать тесто, растирать пряные травы, красиво резать овощи. Предполагалось не менее десяти перемен, в каждой перемене никак не меньше семи блюд и, разумеется, с расчетом на большое количество гостей. Привезли восемь больших бочек итальянского вина, а кувшинов — без счета и дешевые напитки для оруженосцев и слуг.

Дик понимал, что уж на празднике-то он не будет допущен на почетное место за столом, а потому сразу ушел ближе к середине залы, но туда, куда тоже подавали блюда с лакомствами, а не просто питались объедками. Рыцаря, слывущего королевским фаворитом, и его спутницу, прелестную Анну Лауэр, за такой стол пустили. От трапезы, изобилующей винами, он ждал еще какого-нибудь неприятного казуса, но это не мешало ему наслаждаться поварскими изысками сицилийцев. В хорошем мясе, надо признать, они понимали не меньше англичан, в птице — тоже. Отрезав кусок от огромного пирога с голубями, корнуоллец разломил его так, чтоб начинка оказалась на хорошо пропеченном тесте, как на тарелке, и подвинул Серпиане. Подцепил одного голубя на кончик ножа.

Спутница посмотрела на него с вопросительной улыбкой — тем взглядом, который Дик любил больше всего.

— Я смотрю, пироги вы не едите, — сказала она, отщипывая кусок булки. Положила в рот, качнула головой. — Тесто совсем несоленое.

— Очень удобный способ хранить мясо сочным и свежим, — объяснил он. — Начинку в пироге можно отлично сохранять свежей три недели, не меньше.

— У меня на родине пироги едят целиком. Мясо можно хранить на льду.

— В Сицилии плохо со льдом. — Он придвинул ей пирог с соловьями. — Еще этого попробуй. Потом подадут паштеты. Ты любишь паштеты?

На королевский пир мессинцы пригласили акробатов и певцов. Не менее пяти менестрелей специально приехали из Палермо, чтоб петь перед королем Англии, более двадцати музыкантов должны были играть с самого утра и до глубокой ночи — пока гостям не наскучит слушать. Привезли больше пяти десятков танцовщиц — на все вкусы, поскольку обычно после пира их общение с гостями продолжалось в более приватной обстановке. Музыканты услаждали слух государя Англии приятной музыкой, а потом почему-то принялись играть и петь бретонские баллады, причем на чистейшем бретонском — "Пророчество Гвенкхлана", "Поход Артура", "Мерлин". Какой-то из певцов, видимо немало приняв на грудь, затянул было "Возвращение из Англии". Песня эта, конечно, была посвящена покорению Британии нормандцами, но тон ее не восхвалял, а скорее порицал войну, на которой гибнут сыновья и женихи. Но опрометчивому певцу не стали вторить и быстро увели прочь, чтоб не дразнить короля, так любящего войну.

Пиршество развеселило Ричарда, и он стал поглядывать вокруг с необычной для него любезностью. Филипп-Август на праздник не явился, отговорился нездоровьем, но зато прислал своих рыцарей и приближенных, так что его отсутствие не вызвало раздражения английского государя. Над французом даже подшучивали — мол, пропустил такую отличную возможность всласть повеселиться. Знать подставляла бокалы под струи вина из кувшинов в руках слуг и громко подбадривала усталых музыкантов. Кто-то уже засыпал под столом, не выдержав темпа, предложенного соседом по блюду и кубку, — словом, праздник удался.

А потом все потянулись из залы во двор и дальше, из замка, — продолжать развлекаться на свежем воздухе. Жар вовсю гулял в жилах англичан и французов, и им, как водится, захотелось помахать руками и ногами. Поскольку облачаться в доспехи никому не улыбалось, решили обойтись более простонародными и куда более любезными захмелевшим мужчинам состязаниями, например борьбой. Конечно, зачастую борцы нетвердо держались на ногах, спотыкались о любой кустик, камень или даже мягкую кочку, но удовольствия это не уменьшало. Взрослые мужчины, в одно мгновение превратившиеся в мальчишек, азартно валяли друг друга по грязи, не щадя шелковых рубашек, и лишь назавтра им предстояло пожалеть об этом. В стороне на стволах огромных тополей укрепили пару больших мишеней, и Серпиана смеялась до колик, глядя на то, что пьяные рыцари вытворяют с ростовыми луками, случившимися под рукой.

Ричард азартно подбадривал борцов, хохотал, когда оба валились на землю, а выигрывал тот, кто мог хотя бы подняться. Когда одним из таких победителей стал Бальдер Йоркский, в короле проснулся демон. Он оглянулся на стоящего неподалеку Дика и ткнул пальцем в тяжело дышащего графа.

— Давай-ка и ты, — велел государь. Бальдер набычился, выставил руки и стал похож на огромного краба с одинаковыми по размеру клешнями. Он, судя по всему, не возражал вцепиться врагу в горло прямо сейчас. По его дурным глазам любому стало бы ясно, что суть ссоры с любимчиком суверена он запамятовал — вино и не то еще вышибает из головы, — но зато сам факт размолвки помнит прекрасно.

Дик посмотрел на него равнодушно и обратился к его величеству:

— Я не могу развлекаться здесь и сейчас, государь. Я служу вам, — намекая, что телохранителю не подобает веселиться на работе. В словах корнуоллца было чувство собственного достоинства, но слова его отнюдь не звучали оскорбительно.

Ричард нахмурился.

— Я так желаю, — отрывисто бросил он. — Я приказываю!

Молодой рыцарь пожал плечами и двинулся к Йорку. Граф накрепко утвердился на расставленных ногах, азартно скалил зубы и с трудом поводил налитыми кровью глазами, пытаясь сфокусировать взгляд. Он махнул правой клешней, как ему показалось, очень умело и красиво. По противнику почему-то не попал. Королевский любимчик легко увернулся и одной хорошей оплеухой сшиб Бальдера в грязь.

Урча от ненависти, Йоркский сеньор попытался подняться. Ему это удалось, хоть и с трудом. Осознав, что от продолжения не отвертеться, Дик снова сбил его с ног, на этот раз попросту пнув под колено. Удовольствия это ему не доставляло, равно и демонстрировать свое умение на пьяном противнике как-то не хотелось. Граф в ходе пиршества побил все рекорды по скорости потребления спиртного, и, несмотря на свою великолепную толщину и природную стойкость перед лицом пивного божка, похоже, плохо видел, куда бить. С каждым разом ему все труднее и труднее было встать, и под конец, упав особенно мягко, он вяло шевельнулся в луже, устроился поудобней и красноречиво всхрапнул. Даже громовой хохот не разбудил его.