— Перемрут же людишки! — Возмущался Тимур-хан. — От бескормицы и морозов. И вои мои волков не получат.

— А вы их что, без скарба и припасов гнали? Я ведь как постановил?

— Все одно — зима в степи — не для этих неженок. Перемрут с непривычки.

— И что ты хочешь от меня?

— Заплати по заявленному.

— Как я тебе могу заплатить за несчитанный и не принятый товар? Вон, под Юрьевом-Камским твои ухари заявили, что пригнали тысячу двести семнадцать человек. А сколько их там оказалось? Семьсот одиннадцать. Куда остальные делись?

— Передохли.

— А отчего они передохли? Август же был. Конец. И рыба ловилась, и какие-никакие, а запасы имелись.

— Почем мне знать? — Развел руками Тимур-хан.

— Так может твои люди тебя обманули и привели туда меньше полона?

— А если учетчики твои врут?

— Им какой в том резон? — Усмехнулся король. — Им наоборот надо завышать число полонян сверх меры, да разницу себе в карман класть. Занижать им выгоды нет. А твоим завышать — сплошная польза.

Тимур-хан нахмурился.

— И такие расхождение повсеместно. Что вызывает у меня вопрос — это ты меня дуришь или твои воины решили выставить тебя дураком передо мной?

Тишина. Все три хана молчали.

— Не хочешь ничего сказать?

— Пусть учетчики твои и далее перепись ведут. — Тихо произнес Тимур-хан. — Коли кто подохнет, то, стало быть такова судьба.

— Ты заявил, что твои ухари увели на Волгу семьдесят три тысячи двести пятнадцать человек. Да еще восемьдесят девять тысяч пятьсот девять привели твои племянники. Учетчики показывают, что слова ваши расходятся с делом в средним на две пятых. Я готов вам прямо сейчас выплатить всю сумму, но только из расчета за три пятых названного вами количества. И закрыть в этот раз глаза на эту проказу, приняв во внимание то, что твои люди просто не умеют считать. Людей считать, не деньги. С деньгами у них все в порядке. Такое решение вас устроит?

— Вполне, — охотно согласились все три хана.

— Три пятых от названного вами количества это девяносто семь тысяч шестьсот тридцать четыре человека, — прочитал по бумажке Иоанн. — Из них тридцать семь тысяч двести семь — здоровых. Что дает нам шесть тысяч семьсот сорок два рубля и один волк сверху[243]. Так? — уточнил король у казначея.

— Все верно, — кивнул глава казначейского приказа. — Из них тысяча двести рублей и семнадцать волков уже выданы.

— Вот разницу им и возмести.

— Слушаюсь…

Сумма в общем-то небольшая на фоне тех средств, которые король сумел захватить во время последней военной кампании. Но татары во время того набега неплохо пограбили. Да и фактор обмана играл немаловажную роль. Раз спустишь — потом только так вести себя и станут. Понятное дело, что даже такая сумма для них — немало, приходясь примерно по рублю на каждого участвовавшего в набеге татарина.

Но ведь не все занимались выводов людей на восток. Хорошо если тысяча, группами по двадцать-тридцать человек. Из-за чего на каждого участника такой ловли выходило уже рублей по шесть-семь. Куда как лучше. Ведь чистая прибыль одного крестьянина, что пашет на земле доброй-угожей порядка рубля в год. И, имея пятнадцать таких трудяг, поместный дворянин спустя век мог выезжать конно, бронно и оружно. Причем с двумя конями. Да, выжимал при этом помещик из крестьян все соки. Но выезжал же. А тут степной дружинник. Для него эти шесть-семь рублей и за пару лет не собрать. Поэтому в целом он должен был остаться доволен. Если, конечно, хан не зажмет слишком уж большую сумму себе. Но ведь на Москве бывают не только ханы, но и чины поменьше встречаются. Поэтому король задумал о этой выплате заявить публично. Чтобы расположить простых степных дружинников к себе в случае чего. Он-то им денег выдал, он-то молодец…

1477, 5 апреля, Москва

Пока еще крестьянин Устин сын Первушин подходил к Москве с каким-то особенным трепетом в душе. Он наслушался баек на тульском торжище, куда ходил с отцом. А потом взял, да и сбежал, чтобы записаться в королевское войско.

Его семья жила очень бедно. Да, крестьяне они свободные, но землицы мало. А он ко всему прочему еще и младший сын, которого в семье считали едва ли не приживалой и лишним ртом. Все, кроме отца. Мать то померла уже пару лет как, а братишки с сестрицами особой доброй не отличались. Поэтому он, улучив момент, и сбежал. Отец-то не пускал, а то бы открыто ушел.

Битва при Вильно в 1476 году в какой-то мере потрепало королевское войско, особенно пикинеров, что приняли на себе колонны швейцарцев и фламандцев. Однако в целом эти потери оказались ничтожны на фоне продолжения развертывания современной армии по служилым городам. Ведь король распустил городовые полки и прочие старые формирования, ставя вместо них на местах войска Нового строя.

Понятно, что оголтелого наращивания численности уже не шло. Но все одно — вербовка добровольцев не останавливалась и двигалась своим чередом. Под контракт с дачей присяги, разумеется, а не просто внаем. Королю пока что удавалось на волне своих успехов обходиться притоком людей на доброй воле, не прибегая ко всякого рода хитростям и, тем более, рекрутским наборам…

И вот — Москва.

Устин стоял на Воробьевых горах и завороженно смотрел на нее. Столица! И она была огромной! Во всяком случае в его крестьянском понимании.

Сколько он так стоял — не ясно. Но не меньше получаса совершенно точно. Очень уж сильные его переполняли эмоции от увиденного. Однако ничто не может длится вечно. Поэтому вздохнув. Помяв немного шапку, перед тем как ее нахлобучить обратно на голову, Устин пошел вперед — к реке, через которую был переброшен понтонный мост.

Так-то Иоанн строил уже нормальный. Но строил, не значит построил. Работа над ним пока велась, а людям переходить с одного берега Москвы-реки на другой требовалось уже вчера. Поэтому он в пределах Москвы держал три понтонных моста, которые на ночь размыкались, пропуская накопившиеся кораблики и лодки.

Устин не знал — платный по мосту проход или нет. И не сильно по тому поводу волновался. Платить-то за проход он не собирался. Нет, не потому что жадный. А потому что у него банально не имелось лишних средств для этого.

Однако обошлось. Он прошел по мосту без всяких проблем. Оказалось, что платным являлся проезд только для торгового люда, да и то — только того, что товар вез. Простым же пешеходам ход по мосту был предоставлен безо всяких ограничений. Но по узким проходам, что шли по самому краю с обоих сторон. Так что зевакам, желающим бесплатно перебраться, приходилось ждать своей очереди. Всадники же да телеги шли по центру, где было организованное движения, да с разметкой две полосы. Чтобы, значит, телеги, идущие туда, не мешали телегам, идущим оттуда.

Устин прошел по мосту и сразу направился к большой московской крепости. Ведь там, со слов прохожих, находился вербовочный стол.

Идти было недалеко. Подошел к воротам, да залюбовался. Вон какая стена. Да, из земли. Но большая — что ух! Такую не перелезть, не пробить ничем. И стража у ворот стоит, поблескивая металлической чешуей, что просматривалась под красными накидками с золотым восставшим львом.

Красота.

Львы были на этих накидках такие невероятные, что Устин «завис», «открыв варежку». Отчего чуть пинка не получил от прохожего. Он вроде бы попытался вдарить, проезжая на коне, чтобы парень отошел в сторону. Но Первушин сын словно бы почувствовал угрозу и легко от нее увернулся. У него такое было — чуйка. Хоть он и молод, а все одно — много раз она ему в жизни помогала. Столько всадников обогнало, а этот — первый попытался ударить. И парень как почувствовал. Отскочил. Из-за чего его несостоявшийся обидчик, глупо взмахнув руками и упал с коня прямо в дорожную пыль. А Устин, не дожидаясь разборок, скрылся во дворах города.

Вошел сын Первушин в Москву. Точнее сказать прошмыгнул. Однако едва он оказался на улицах города и немного там поблуждал, как услышал пение какое-то странное. Оглянулся. И ахнул. К воротам, тем что к Смоленску вели, шествовал крестный ход какой-то.