Лишь одна мысль настойчиво крутилась в мозгу: моё сознание находится в чужом теле. Молодая кожа, слабое свечение, неразвитая печать. Выглядит логично, вот только как объяснить это чудесное перемещение? Неужели духи, которые требовали куда-то вернуться, поместили меня сюда? Но зачем? Да и кто я теперь, чёрт возьми, такой?

С этим вопросом снова пришлось обратиться к лысому, ведь других собеседников рядом не было:

— Кто я? Как мои имя и фамилия?

Надзиратель вопросительно посмотрел на меня и покачал головой:

— Да тебя, гляжу, Шпала хорошо башкой приложил.

— Да, — согласился я. — Качественно. Ничего не помню. Так как меня зовут?

— А мне почём знать?

— Тебе даже не сообщили, кого ты сторожишь?

— Дубровский ты. А как звать, вы, вашбродь, не соизволили представились. Гы-гы, — лысый оскалился так, что мне стали видны бреши в неполном комплекте его жёлтых зубов.

— Ага, упущение вышло, — согласился. — Или у кого-то память, как у золотой рыбки.

То что я — Дубровский, мне и так было известно. Хоть что-то осталось по-старому. Но вот какой именно Дубровский… Настораживала устаревшая форма обращения «ваше благородие». Кажется, в двадцать первом веке она уже не использовалась.

— Чаво? — нахмурился лысый, силясь понять смысл моей фразы.

— Ничаво, это я так, рассуждаю сам с собой. А какое сейчас число?

— А ты забавный, — хмыкнул лысый. — Двадцать шестого августа нынче.

— А год какой?

— Тридцать третий, разумеется.

— Тысяча девятьсот тридцать третий? — уточнил я.

— Ну да. Тысяча девятьсот тридцать третий. Какой же ещё?

— Город?

— Что «город»?

— В каком городе я нахожусь?

— Конечно же в Москве. Ещё вопросы будут, вашбродь? Или, может, заткнётесь уже, наконец?

— Благодарю, — произнёс я. — На данный момент больше не имею вопросов.

— Превосходно. Значит, посидим, наконец, в тишине.

Мне требовалось переварить всё услышанное. Москва. Тридцать третий год. Судьбоносный и трагичный год для рода Дубровских.

Я помнил все даты. Двадцать четвёртое августа — день гибели главы рода, его жены и шофёра, который пал смертью храбрых, защищая тех, кому служил. Дружина Шереметевых напала на них возле театра. Завязался бой. Дед в своих мемуарах писал, будто Василия Владимировича, главу рода, взяли живым и убили позже, хотя официальная версия утверждала иное.

В этот же день в Москве на какой-то квартире арестовали ещё нескольких участников «заговора». Среди них были представители Дурасовых и Оболенских. С обоими этими родами мы находились в партнёрских и даже дружеских отношениях. Всех их, как и Василия Дубровского, обвинили в государственной измене.

Дед полагал, что никакого заговора не было, однако, изучая данный вопрос по разным источникам, я пришёл к выводу, что несколько аристократов действительно вступили в сговор, только не против императора, как это утверждало обвинение, а против некоторых влиятельных лиц в правительстве.

Двадцать пятое августа — отъезд моего деда из страны, убийство племянника главы рода при попытке арестовать его на вокзале в Москве. Сегодня — двадцать шестое. Что произошло двадцать шестого? Кто из Дубровских погиб в этот день? Кто я?

Я стал перебирать в голове всех Дубровских мужского пола, вспоминая, кто в это время мог проживать в Москве.

У Василия Дубровского были дочь и два родных сына. Дочь выдали замуж за Дурасова, в тридцать третьем они с супругом бежали из страны. Старший сын погиб на войне, младший по достижении восемнадцати лет получил другую фамилию, поскольку не обладал силой. Вместо него из приюта для одарённых был взят на воспитание ребёнок с предрасположенностью к огненной магии. Тогда ещё разрешалось это делать, как и лишать фамилии немощных отпрысков. После ритуала крови приёмный ребёнок считался полноценным членом новой семьи.

Мальчику было года четыре, когда убили его приёмных родителей. Дед в своих мемуарах утверждал, что стражники Шереметевых забрали с собой маленького наследника и, скорее всего, вернули в приют. А вот что случилось с Алексеем — изгнанным сыном Василия Дубровского, не знал никто. После смены фамилии он уехал в Москву, где поступил в Государственный политехнический институт, и предположительно в конце августа, через десять дней после начала занятий (тогда учиться начинали пятнадцатого августа), исчез. По правде говоря, оставшиеся в живых Дубровские не очень-то интересовались судьбой юноши, ведь он к тому времени уже не являлся членом рода.

Других Дубровских двадцать шестого августа тысяча девятьсот тридцать третьего года в Москве не проживало. Поэтому я сделал вывод, что нахожусь в теле Алексея. По неясной причине он оказался в плену у каких-то бандитов, а моё сознание перенеслось в прошлое и вселилось в него как раз тогда, когда его держали в подвале. Возможно, эти же головорезы его и убили.

Все эти мысли выглядели бредовыми, но реальность была непреклонна, от неё и приходилось отталкиваться.

Не сказать, что меня обрадовало такое переселение. Алексея Дубровского выгнали из рода, потому что он был немощным, он не обладал даже малейшими зачатками силы. В ином случае тренеры его вытянули бы хотя бы на тринадцатый-двенадцатый ранг по российской табели, но абсолютный ноль невозможно ничему выучить. А поскольку Василий не желал, чтобы продолжателем рода стал отпрыск, не владеющий магией, оставалось только одно — заменить его одарённым ребёнком. Конечно, в двадцать первом в цивилизованных странах так уже никто не делал, но в тридцатых годах ещё были сильны старинные обычаи.

И тут я снова упёрся в противоречие. У меня-то было развито эфирное тело, пусть и слабо, и печать имелась. Когда я взглянул на неё во второй раз, с удивлением обнаружил, что прожилки стали длиннее и толще. Странно. За десять лет преподавательской деятельности ни разу не видел, чтобы у новичка печать укреплялась сама собой. Это происходило лишь посредством постоянных тренировок вместе с развитием магического дара. Неужели сознание каким-то образом воздействовало на тело?

Сейчас было не самое подходящее время для размышлений. Выберусь из подвала, тогда можно и подумать.

Браслет не мешал моему эфирному зрению, а значит, и применить силу, скорее всего, не помешает. Я перебрал в голове относительно простые приёмы, которые мог выполнить даже ученик гимназии, однако границ своих нынешних возможностей я не знал и никак не мог проверить, что сработает, а что — нет. Предстояло действовать наугад.

Ловить собственной физиономией пули и дробь пока, пожалуй, было рискованно, а вот попробовать быстрое перемещение — можно. Не самый простой приём, но если не получится, ничего страшного. Лысый бандит вряд ли заметит мои потуги. Зато если сработает… это определённо даст мне ряд преимуществ.

Надзиратель уткнулся в газету и время от времени посматривал на меня. Первым делом я попробовал погонять эфир по организму, укрепить мышцы, уплотнить кожу и кости. Кое-что получилось, пусть и не сразу. Навыки были буквально на уровне ученика гимназии, что вызывало лишь досаду. Всё, что удалось наработать за долгие годы, просто ушло в никуда.

Я сел поудобнее, поджав ноги так, чтобы не упасть после перемещения, сосредоточился на своём теле, на точке, где намеревался оказаться, потому снова на теле. Дважды пытался совершить рывок — ничего не получалось, на третий раз навык стал вспоминаться, с шестой попытки я оказался за спиной надзирателя.

Тот даже понять ничего не успел. Оторвался от газеты, бросил взгляд на кровать, а меня уже нет. Удушающий захват. Немного эфира в мышцы, чтобы побыстрее всё сделать. Лысый захрипел, задёргался, попытался разжать мои руки, но тщетно. Секунд пять он брыкался, потом затих. Когда я его отпустил, пульса не было. Бездыханное тело сидело на стуле, свесив голову на грудь.

Снова мне пришлось отнять человеческую жизнь. Что ж, мера, в данном случае, вынужденная. Я не испытывал ни ужаса от того, что сделал, ни отвращения при виде трупа. Моё сознание оставалось невозмутимым.